Приливная волна страсти Лайзы разбилась о волнорез его неожиданных слов. Она улыбнулась, и выражение ее лица стало насмешливым. Он сказал неправду. В отличие от лица, его тело кричало о своем согласии.
Он отступил от нее, и она ощутила боль расставания.
— В чем дело? — прошептала она успокаивающим тоном, стараясь скрыть панику, зазвучавшую в голосе. Она должна была овладеть им. Никогда в жизни ничего не было важней для нее, чем это.
— Это неправильно, — сказал он, оторвал свой взгляд от нее и отвернулся. Как его понимать? Они говорили на одном языке, однако чтобы понять значение слов, нужно иметь общие переживания. — Я хочу сказать… это грех… Должна быть любовь. Должно быть согласие. — И тут он запнулся, произнося это слово.
— Но ведь это все есть. — Лайза произнесла свои слова не с меньшей убежденностью, что и он. Она протянула руку и сжала пальцы вокруг той части его тела, что делала его язык лживым. Она надавила крепче, заставив его застонать, и он не пытался остановить ее. Он был подвешен там, на дыбе дилеммы, такой глубокой и ужасной, что она казалась неразрешимой. Единственной надеждой была бы отсрочка, но, казалось, не было возможности остановить то, что уже началось.
— Пожалуйста… — Его глаза молили о пощаде. Она могла помочь ему поступить правильно. Она была единственным его шансом. Лайза знала это.
— Все в порядке, — пробормотала она, утешая его. Она отпустила его и улыбнулась, ее губы разжались, дыханье с шумом вырывалось из них. Она повернула лицо к лунному свету, струившемуся сквозь высокие окна в задней части павильона, и потянулась к своей груди. Она массировала ее обеими руками, мяла тугую плоть; она зажала соски указательным и большим пальцами и туго стиснула их под черным хлопком платья от «Алайи». И все это время она наблюдала за ним. Да, она поможет ему. В тот час, когда он нуждается в помощи, она будет рядом. Лайза Родригес была девушкой, на которую можно рассчитывать. Прощение капало с ее губ. Божественное чувство переполняло ее сердце. Она залезла рукой за пазуху, достала одну грудь и показала ему.
— О, Боже… — Это была молитва. Это было богохульство. Он глядел на ее грудь, словно перед ним был палач. В лунных лучах, на ее ладони, она лежала, необыкновенно красивая, как это и требовалось. Сосок торчал из тугой смуглой кожи, наполненный до предела ее страстью, и безупречные пропорции нарушались в тех местах, где она сжала ее пальцами. Она медленно встала, ее рост подчеркивался непринужденностью ее движений. Она развернула себя словно змея, невероятно красиво. Ее левая рука все еще держала грудь, а правая потянулась к подолу юбки и приподняла его на миллиметры, которые оказались решающими. Словно завороженные, его глаза последовали за ее рукой. Они безнадежно устремились на треугольник белых трусиков, четко выделявшихся на скульптурных бедрах Лайзы. Он сглотнул сухость во рту, его сердце забилось о ребра. За всю свою жизнь ему не доводилось видеть ничего прекраснее.
Она знала это. Это было все, что она знала, все, что она вообще знала. Никакое другое тело не могло сопротивляться ее воле. Такого не случалось никогда. И никогда не случится. Этот мальчик должен пасть так же, как падали остальные, однако было сладко, что он пытался бороться с ней. Более, чем сладко. Восхитительно! И она засмеялась от своей глупой мысли, потому что впервые за свою жизнь почувствовала благодарность к Богу.
Прикованные глаза Роба переместились на ее грудь. И снова он сглотнул. Они переместились назад, на трусики, бриллиантово-белые на коричневых бедрах. Тонкая, влажная линия пересекала их. Ее страсть была видна тоже. Дорогой Боже, дай мне силы…
Она приблизилась к нему. Он отступил на шаг назад. С мускулистой грацией кошки она спустила вниз трусы, перешагнула через них во время своего наступления. Они лежали там, на бледном деревянном полу павильона и стали для Роба белым флагом, когда он сдался на милость победителя. Он сглотнул. Она все еще держала юбку высоко поднятой, чтобы он видел сердце ее любви, поблескивающее в неверном свете. Она все еще держала грудь на ладони. Комбинация хрупкой красоты и похотливой страсти оказалась слишком сильной для его обороны. За его спиной находился твердый прямоугольник мраморного массажного стола. Перед ним тело самой красивой девушки на свете.
Она вдвинула свою ногу между его ног, навалилась на него, ее лицо улыбалось совсем рядом, дыхание овевало его лицо — как только посмел он отказаться от нее. Он оперся на холодную плиту. Она уже напоминала ему могильный камень для его благочестивых намерений, алтарь, на котором будет он принесен в жертву дьяволу. Лайза ударилась об него. Ее бедра плотно прижались к нему. Его жар восхитительно тонул в ее влажном жаре. Она протянула руку вниз и взяла его, направляя к уже скользкой коже ее бедра. Обеими руками она направляла его вверх, к ее твердому животу, вниз, к шелковистым волосам, нежно проводя им по бархатистым губам ее любви. И все время она не отрываясь глядела ему глубоко в глаза, чтобы он ни на миг не забыл, как она красива и как немыслимо сопротивляться ей.
— Ты сейчас будешь меня любить, — прошептала она. — Ты будешь сейчас это делать. — Говоря это, она поднялась на цыпочки и двумя руками направила его в то место, куда он стремился и которого ужасно боялся. Долгие секунды он стоял так, пульсируя о ее влажный жар, устроившись в мягких губах, охранявших вход. Он знал, что уже слишком поздно. Он знал, что это случится, но даже теперь он не мог не думать о чувстве вины и о взаимных обвинениях. Но это будет потом. А сейчас это сейчас. Он закрыл глаза. Он нацелился на ее вход и вдвинулся в те небеса, которые могли также стать его адом.
Он откинул голову назад, когда благодатное чувство охватило его, и зарычал как от страсти, так и от крушения собственных намерений, зарычал на женщину, заманившую его. Рев вырвался из его глотки, мощные бедра двинулись вперед. Он погрузился словно копье в ее лоно, поднимая ее в воздух. Ее ноги беспомощно болтались по сторонам его напрягшихся бедер. Он открыл глаза, чтобы увидеть триумф и удивление в ее глазах. Потрясенные громадой его страсти, они стали большими и круглыми. Рот открылся от изумления, и воздух со свистом вырывался из ее легких от силы его вторжения. На лице ее отразилось сознание того, что она уже больше не лидер. Упоение в глазах, а еще… страх на ее трепещущих губах, теперь она повизгивала от восхитительной боли, подготавливая тело к надвигающейся пытке.
Он развернулся и усадил ее на холодный мрамор массивного стола, по-прежнему глубоко погруженный в нее. Она взглянула на него, ее лицо умоляло быть понежнее, в то время как рассудок приказывал ему быть грубым. Она широко раскинула ноги, стремясь дать ему побольше места, стонами выражая свой восторг от полноты ощущений, от плотности, с какой он вошел в нее, удивляясь, как это она ухитряется принимать его. Ее платье задралось выше талии, голая грудь упиралась в ткань его пиджака. Каблуки туфелек заскользили по мрамору, когда она постаралась как-то укрепиться при его натиске. Близко, над ее лицом глаза его заволоклись желанием. Он превратился в животное. Он больше не был человеком. Все его тонкие чувства, сомнения, все помехи со стороны рассудка исчезли из сознания. Теперь, как и намеревалась, она могла пожинать бурю его похоти. Влажный, словно река, ее жаркий низ скользил по холодному камню, она билась под ним, пока он неистовствовал внутри нее.
— Роб! Роб! — Она и не знала, что хотела сказать. Знала только, что не хотела отрываться от него. Тело пылало от самого глубокого наслаждения, какое она когда-либо испытывала, и все же ей хотелось еще большего. Ей требовалось знать, что он там, и что грандиозное чудовище, которое они сотворили, не ранит ее, что он научится любить ее и после того, как страсть в их телах будет исчерпана.
Он не мог отвечать ей. Он потерялся в мире, который отрицал слишком долго. Его молодое тело все время было сжато, словно пружина. Теперь, в этот благодатный миг, он освободился от уз, которые так долго связывали его. Под ним была Лайза Родригес. Она была натянута вокруг него. Он был живым внутри нее, туго схваченный шелковистыми стенками, взятый в плен телом, которое на короткое время стало его собственностью. Это все, что он знал. Все, что его волновало. Потом наступит раскаяние. Но будущее пусть заботится само о себе.
