Псинка взглянула ему в лицо, насторожив уши — и принялась старательно лизать его палец. В Алвине снова проснулась та же ненасытность зрения, осязания, слуха: новый взгляд отметил множество удивительных вещей, никогда не замечаемых прежде. Потрясающее совершенство маленькой головы, такое точное расположение белых шерстинок на носу, будто Творец шёлком его вышивал, тёплые и тоже шёлковые уши, чуткий нос тончайшей работы, нежный-нежный язычок-лепесток, глаза, про которые хотелось сказать «агатовые», но холодный камень не сравнивался с живым зрячим блеском…

А пнуть — будет мерзкий шматок холодного мяса, замызганного мозгом и кровью. И никакой часовщик, никакой механик не починит; даже если некромант возьмётся поднимать мёртвую тушку — всё равно это будет лишь движущееся мясо, безобразное и безжизненное мясо…

Алвин сел на пол, прижав к себе собачонку. Она лизнула его мокрую щёку.

Ох. Ничтожное существо, девичья юбочная шавка-игрушка, от которой никакой пользы — ни на охоту, ни крыс ловить, ни охранять… Живое, чего-то боится, от чего-то приходит в смешную ярость, хочет есть или пить, вдруг проявляет странное дружелюбие к человеку, который мог бы свернуть ему головёнку одним движением руки… такое вот несуразное и совершенное Божье создание… А если подумать о человеке?

О том, как они совершенны. Эральд, Сэдрик, Джинера… нет сил пока думать о других — но ведь и этих хватит. Ты, кажется, хотел воткнуть брату под ребро его собственный нож? Чтобы больше никто никогда не смеялся в ответ, когда ты пытаешься его оскорбить — будто это всего лишь глупая детская шуточка?

И странно же думать о том, как совершенна Джинера. Не то тело, какое вызывает моментальный приступ желания — но если смотреть этими, новыми глазами… Алвин до крови прокусил губу: лицо Джинеры встало перед внутренним взором с той чёткостью, какая порой случается в сновидении. Ни мгновения не бывает никаким, как у многих женщин из высшего света — всё время меняется, мерцает, как огонь… Рыжая, рыжая. Если бы она обняла хоть раз, сама, без принуждения или даже просьбы, принять смерть, смириться с ней было бы гораздо легче.

На постели шевельнулись. Алвин поднял глаза — и встретился взглядом с некромантом.

— Пусти собачонку, не мучай, — шепнул Сэдрик.

— Я не мучаю, она сама лезет, — виновато пробормотал Алвин, почему-то страшно смутившись, поставил шавку на пол и оттолкнул от себя — но она подошла снова. — Тебе плохо, что ли? Болит?

— Чешется, чрево адово, — Сэдрик облизнул губы. — Тут вода есть?

— Вино. Будешь?

— Лучше воды.

Алвин кивнул, поднялся с пола и вышел из спальни. Крохотная услуга — глоток воды — за возвращённую душу. Пустяк.

В крохотной гостиной, куда выходила единственная дверь спальни, горели две свечи в бронзовом шандале — там дежурили златолесские солдаты. При виде Алвина они поднялись со стульев, но он жестом позволил им сесть. Как же странно, что нас охраняют возможные враги, мелькнуло в голове — и тут же вспомнились древние легенды. Никогда златолессцы не были врагами Святой Земли. Древний союз и военная помощь.

И тихий голос ада.

И распластанное мясо. Крохотная гвардия Златолесья. Резня.

Ограбить безоружного союзника, пырнув его ножом. И ведь не казалось подлым. Прав тот, кто силён и вооружён, а казне нужны деньги…

Алвин налил в кубок воды. Внутри него что-то корчилось в конвульсиях.

Заслуживаю виселицы, чего уж.

Подходя к дверям с кубком, Алвин услышал за ними тихие голоса. «Измена!» — заорал ад внутри головы раньше, чем Алвин успел что-то понять. Чтобы как-то заткнуть этот голос, Алвин поставил кубок и врезал себе по щекам, с двух сторон. Стало немного легче, мысли чуть прояснились — и он вошёл.

Обмер.

На краешке постели сидела лунная дева-призрак. Алвин мотнул головой — и тут же сообразил, что это просто молодой вампир. Мирно беседующий с некромантом — ни защитной магии, ни цепей, ни серебряного ножа у Сэдрика не было.

Вампир, увидев Алвина, бесшумно поднялся и растворился в густых сумеречных тенях. Сэдрик обернулся.

— Ты пить хотел, — сказал Алвин, у которого тоже пересохло во рту.

Сэдрик кивнул и жадно выпил почти всю воду; Алвин допил, взглянул вопросительно.

— Это — Нельга, — сказал Сэдрик. — Молодая ещё, но подрастёт. Постеснялась при тебе заходить. Нам в столицу надо, Алвин.

— Темно же ещё, — Алвин взглянул в окно, где луна лишь начинала белеть. — Я думал, часы били раза четыре…

— Шесть, — сказал Сэдрик. — Надо. В городе драконы. Хотят разговаривать с королём — не знаю, с тобой или с настоящим государем, но факт: не поговорят — сожгут город к бесу лысому. Жаль государя будить, уже несколько ночей спит урывками — а надо.

— Я уже не сплю, — сонно сказал Эральд, улыбнулся, потянулся и зевнул. — Я всё слышал. Ты как себя чувствуешь, можешь ехать?

— Руку дай. С тобой я куда угодно могу. И когда угодно.

Алвин слушал, и внутри у него стыл острый кусок льда. Драконы. Мстители. Дурные амбиции. Зачем, зачем, во имя Творца и во имя ада, зачем было их трогать⁈

С другой стороны, вдруг пришло в голову, лучше сгореть в драконьем огне, спасая столицу, чем быть вздёрнутым на рыночной площади.

— Вот что, — сказал Алвин, стараясь не замечать внутренние конвульсии. — Драконы — ко мне. Я и буду с ними разговаривать. Их не корона занимает, они хотят отомстить. Ну и пусть.

— Поговорим вместе, — весело сказал Эральд, хлопнув его по спине. — Ты гнусно, конечно, обошёлся с драконом, но я его выпустил, может, они это вспомнят, — и расхохотался, оценив Алвиново выражение лица.

В спальне замка было ужасно холодно. Эральд с тоской подумал, что горячий душ недосягаем, как райские кущи, а пить с утра тёплое вино с пряностями в попытке согреться совершенно не хотелось — он не привык. Хотелось кофейку, которого негде было взять, с бутербродом, который казался каким-то чародейским артефактом из другого мира.

Но Джинера предложила горячего молока с мёдом — и это пошло гораздо лучше. А хлеб, намазанный маслом, с ломтиком неожиданного, очень твёрдого, очень сухого и очень пряного сыра, поразил воображение союзников; все с удивлением попробовали. Они завтракали, почти как земные средневековые феодалы — сидя на громадной кровати, прижимаясь друг к другу и укрывшись одним одеялом, а за окном занималась ледяная розовая заря.

И надо было очень торопиться.

Сэдрику за ночь заметно полегчало, он выглядел лучше, зато Алвин казался совсем замученным — его лицо осунулось, как после тяжёлой болезни, и шикарные волосы висели сосульками.

— Ты что, совсем не спал? — спросил Эральд, глядя в его покрасневшие и ввалившиеся глаза.

Алвин кивнул.

— Не спалось. Сегодня — сперва драконы, потом, если переживём драконов, суд, а завтра — эшафот. И кровищи по колено, вот увидишь. Бедный низложенный последней ночкой, как полагается по канону, любовался Божьими звёздочками и думал, не заколоть ли тебя во сне. Так что — не мешай правосудию, благой, не рискуй. Со мной говорит ад.

Джинера ахнула. Эральд хотел ответить, но Сэдрик его опередил:

— Думал. Но не заколол бы. Я спал, государь, а это значит, что Дар спокойненько лежал, тлел, не горел. Ни один проклятый в одной комнате с убийцей не заснёт — я не чувствую, что ты опасен.

— Я убийца, — с бесстрастной миной возразил Алвин. — И своими руками убивал, и приказывал, — и потянул себя за воротник, будто чувствовал петлю на собственной шее.

— Или ад за тебя.

— Какая разница…

Эральд взял его голову двумя руками, повернул лицом к себе:

— Братишка, сосредоточься. Никакой казни. Никакой кровищи. Ничего такого не будет. Всё, дурдом закрыт, хватит. Будем убирать весь этот свинарник, наводить мосты, успокаивать и лечить. И хватит себя жрать.

— Так не бывает, — снова возразил Алвин. — Прости.

— Посмотрим. Всё, пора ехать. А то драконам наскучит ждать, и они решат напугать всех до икоты. И кто знает, что случится.