Город был чужой, Сэдрик был голоден, промок насквозь, замёрз — пальцы на руке и на ногах совсем окоченели — но он потихоньку начинал понимать, привыкать и приспосабливаться.

Утро превращалось в день, дождь перестал — благодарение Творцу за маленькие радости — и людей на улицах становилось всё больше. Людей было столько, что Сэдрик растерялся. Повозки катились по дорогам сплошной чередой, рыча, отфыркиваясь дымом — и никто не мог перейти через улицу, пока на столбе не загорался зелёный фонарь с фигуркой идущего человечка. Открывались лавки. Сэдрик подошёл к удивительному месту: в доме, состоящем почти целиком из стекла, торговцы продавали немыслимые сокровища и чудеса. Сэдрик видел в окна, как сверкают золото и драгоценные камни; посуда из сияющего стекла и белой расписной глины казалась такой же драгоценной, как золото, висели рядами дорогие одежды, стояли роскошные букеты живых цветов не ко времени… Двери дома были открыты, оттуда веяло теплом. Сэдрик сделал робкий шаг, уверенный, что сейчас кто-нибудь завопит и станет гнать его назад — но никто не обратил внимания. Сэдрик вошёл в тепло.

Внутри он всё понял. Он попал на крытый базар, где торговали редкостями. Сэдрик понаблюдал за тем, как тут покупают, и понял, что его медяки не возьмут: люди давали расписные бумажки. Бумажные деньги? Или что это? Удивительно, что тут платят за золото резаной бумагой, но это, быть может, чародейские обязательства? Или долговые расписки? Как бы ни было, еды купить не удастся.

Сэдрик старался не путаться под ногами, и ему это удавалось. Если его замечали, косились с отвращением, но не гнали и не пытались бить. Сэдрик согрелся, внутреннее напряжение слегка подалось. Это был добрый город, добрый и богатый, в нём жили хорошие спокойные люди. Из-за благого государя?

Это наш государь, подумал Сэдрик с неожиданной злостью. Не может быть, чтобы всё это богатство, все чудеса появились тут за шестнадцать лет! У вас, наверное, есть свои святые! Отдайте нам наше!

Злость разбудила дремлющий Дар — и обернулись человек пять. Лица у них были такие, что Сэдрик счёл за благо поскорее ретироваться от греха подальше.

Уходить с базара на холод очень не хотелось, но делать тут было нечего. Сэдрик чуть замедлил шаги около места, где продавали еду, проглотил слюну, вздохнул и решительно направился к выходу. Просить милостыню — бессмысленно: жители счастливого города чуяли Дар Сэдрика так же отчётливо, как его соотечественники.

Шаг ничего не меняет. Все возможности остаются при тебе — на земле, под землёй и в любом из миров.

В ином месте Сэдрик попытался бы раздобыть денег или еды, но здесь не виделось никаких шансов. Ты что, жрать сюда пришёл, подумал Сэдрик раздражённо. Что ты тут бродишь и изображаешь зеваку? Глазеть на людей, разиня рот, можно было и дома! Попытайся сосредоточиться, если хоть на что-то годишься!

Новая вспышка ярости плеснула в Дар, как масло в костёр. Сам факт злости, само ощущение от неё — были восхитительны. Сэдрик понял, что он — в порядке, что крайняя степень удивления, притуплявшая чувства, уже прошла, и можно действовать. Взведённый раздражением и злостью, Сэдрик подобрался и прислушался к себе.

И заторможенная чуждостью мира интуиция, наконец, очнулась. Дар потянул, будто государь был полюсом, а Сэдрик — намагниченной стрелкой компаса. Надо было идти вперёд, и Сэдрик пошёл.

Город оказался невероятно огромным. Чудовищно огромным. Сэдрик подумал, что весь здешний мир, быть может, один сплошной город. Сэдрик шёл мимо диковин и чудес, настолько диковинных и чудесных, что они едва постигались разумом — но теперь его не отвлекали здешние странности. Ощущение намагниченности то пропадало, то появлялось снова. Оттуда, из точки, куда лежал путь Сэдрика, тянуло совершенно особым теплом, фантастическим теплом, незнакомым ему, бесплотным, но абсолютным.

Именно в этом чужом городе, в момент, когда озарение очередной раз подсказало нужное направление, Сэдрик осознал, насколько в действительности силён его Дар и насколько подконтролен его рассудку. Сэдрик заставил себя идти к свету. Теперь ему хотелось увидеть свет.

Кирилл провожал Дашу домой, когда сумерки уже сгустились, но до позднего вечера было ещё далеко. Питерская «полярная ночь»: в шесть часов вечера уже по-настоящему темно, а в восемь и вовсе беспросветный мрак.

Тем более, что почти весь снег выпал где-то там — на западе, на востоке, в иных палестинах. И темень выглядит особенно глухой.

В такую пору на улицах должно быть ещё многолюдно, но город казался пустынным — разъехались на каникулы, удивительно, насколько тихо. Никто даже не баловался обычной новогодней пиротехникой. Ледяная морось, что сыпалась с утра, унялась; было сыро, но довольно тепло.

Идеальный тихий вечер для романтической прогулки. Одна беда: настроение Кирилла было вовсе не романтичным.

Даше хотелось побыть с ним, а Кириллу хотелось побыть одному. Одиночество казалось желанной роскошью. Ради одиночества он отказался и от Рима, и от Египта, и от Греции. Кирилл смутно надеялся, что в Питере-то его оставят в покое хоть на некоторое время — но Даша пришла без звонка, и прятаться за дверью было глупо.

Единственное, что пришло Кириллу в голову — пойти в кино. Даша восхитилась идеей.

С фильмом не повезло. Кирилл с отвращением грыз попкорн, с отвращением смотрел на экран и понимал, насколько нелепа ситуация: рядом девочка, влюблённая до беспамятства, и смысла в этом нет никакого.

К Даше он относился неплохо. Но это «неплохо» и рядом не лежало с тем неизбывным восторгом, который чувствовала Даша, когда Кирилл неосторожно оказывался рядом.

Каждый раз, когда Даше или другой девочке удавалось завладеть вниманием Кирилла и хоть парой часов его времени, Кирилл тоскливо ощущал, что поймался. За девочками надо было ухаживать. Девочек надо было завоёвывать. Но девочки ему этого не позволяли, они рвались завоёвывать сами — Кирилл видел себя буйволом, гоняемым стаей бодрых львиц.

Он не успевал почувствовать ни симпатии, ни влечения. Не успевал ничего захотеть.

В такие минуты его внутренний барометр показывал «великую сушь». Облом граничил с полным отчаянием. Впрочем, «не успевал захотеть» было формулой, выражающей всю эту жизнь Кирилла в большинстве проявлений.

В детстве он не успевал захотеть игрушку или лакомство: родители всегда были впереди на шаг. Ребёнок, чьи прихоти взрослые спешат исполнить со всех ног, считается балованным, но Кириллу всегда казалось, что баловство — это что-то иное, к нему не относящееся: прихотей у него не было, он не умел капризничать. Кириллу только хотелось успеть пожелать чего-то раньше, чем взрослые подсунут это что-то ему под нос — но он не успевал. Ему не давали подумать и решить. В детском саду он горько плакал, спрятавшись куда-нибудь в уголок, чтобы не огорчить маму. В школе он мило улыбался и благодарил, ощущая великую сушь.

Отчасти поэтому Кирилл всей душой любил животных. Общаясь с ними, он успевал. Когда ему хотелось рассмотреть живого воробья — он поднимал воробья с земли, да. Любая живая тварь без страха давалась ему в руки. Но звери, по крайней мере, не пытались предугадывать желания Кирилла, не лезли к нему в любое время дня и ночи и не ловили его для того, чтобы он с ними «посидел».

Благополучие зашкаливало за все мыслимые пределы. Папин бизнес шёл так хорошо, что удивлялись его партнёры; папа улыбался и говорил: «А вот Кирюха — мой талисман». Мама выглядела молодой и влюблённой; она не ограничивалась такой лаконичной формулировкой. От бабушки хотелось бежать, как от огня, потому что бабушка считала Кирилла ребёнком индиго. Похоже, именно поэтому родители изо всех сил старались не отпускать Кирилла от себя ни на шаг.

Учителя в школе Кирилла обожали, а класс был благополучным, как в фильме о советских школьниках. Иногда Кириллу, окончательно впавшему в отчаяние, приходило в голову, что положение можно как-то изменить, и он жалким образом пытался морально разлагаться. «Я сегодня не готов», — говорил он на уроке самым нахальным тоном, на который был способен, но злобная физичка, вроде бы, готовая вымотать все жилы из любого, кто осмелится филонить, расплывалась в улыбке и качала головой: «Ну, я надеюсь, что на следующем уроке ты меня не подведёшь, Кирюша». Повторить фокус на следующем уроке Кирилл не смел — он всерьёз боялся, что ситуация повторится.