— Вот интересно, — вдруг осенило Кирилла, — а кому, в действительности, вы молитесь, божьи люди? И кто это организовал видение отцу Хугу? Точно Господь?

Хуг взглянул на него страдающими глазами, глубоко оскорблённый в лучших чувствах. Олеф хлопнул в ладоши. За дверью, ведущей куда-то вглубь верхнего этажа, послышался шорох, шорохи раздались и из-за двери, ведущей на лестницу. И тут Сэдрик шагнул вперёд, протягивая к Олефу здоровую руку.

Он сжимал в кулаке рукоять обсидианового ножа. Полупрозрачное лезвие помутнело от крови.

Монахи шарахнулись назад.

— Понимаете, да, святые братцы? — спросил Сэдрик громко, весело и зло. — Я ведь не только поднять, я и уложить могу. Всю вашу поганую обитель.

Наступила гробовая тишина; стало слышно, как монахи тяжело дышат — и как кто-то испуганно пыхтит из темноты.

— Не сможешь, — пробормотал Хуг. — Сии святые стены…

— Смерть, сестрёнка, — хихикнул Сэдрик — и вдруг выдал изменившимся голосом, нараспев. — Открой! Открой путь!

Его кровь высветила лезвие ножа тёмным багровым светом. Ледяной ветер, ударивший ниоткуда, взметнул огоньки свечей, но не погасил — они вспыхнули высоким зеленовато-синим пламенем.

Монахи в ужасе уставились на канделябр, цепляясь за амулеты.

— Гнилая обитель, — бросил Сэдрик. — И молитесь не тем, король прав, а я ещё там, у входа сказал. Пошли, государь, тебе тут делать нечего.

— Спасибо, Сэдрик, — сказал Кирилл. — Прости, что не стал тебя слушать там, в часовне.

Сэдрик ногой распахнул дверь — и монах, стоявший на лестничной площадке, с грохотом, опрометью, кинулся вниз.

— Благое дитя! — слабо воскликнул Хуг. — Ну как же так… ведь видение… Господь…

— Простите, наставник Хуг, — сказал Кирилл. — Ад всем лжёт, ад всё время лжёт. Солгал и вам. А мы уходим. Если в вас — и в вас, настоятель Олеф — есть хоть какие-то капли, остатки света — не говорите, пожалуйста, никому о нас. Хорошо?

Олеф не ответил. Он закрыл лицо руками и что-то бормотал — Кирилл не понял, молился настоятель или тихо бранился. Хуг проводил уходящих страдающим взглядом.

Кирилл и Сэдрик спустились по лестнице и тем же путём вышли сперва в монастырский двор, а потом и за пределы обители. Никто не рискнул их останавливать, хотя Кирилл чувствовал спиной настороженные, недобрые и испуганные взгляды: Сэдрик держал перед собой окровавленный нож, как держат гранату. Кровь на ноже мерцала, будто внутри лезвия горела крохотная красная электрическая лампочка.

Привратник отпер и выскочил из коридора в крепостной стене, как ошпаренный — словно боялся оказаться там один на один с Сэдриком.

За стенами монастыря оказалось ужасно холодно; ветер завывал и скулил, неся по дороге сухую снежную пыль. Луна ныряла в рваные клочья несомых ветром облаков.

Ворота захлопнули с лязгом — и заперли изнутри. Кирилл взглянул на их тяжёлые створы, как на обманувшую надежду.

Вечерние сумерки сгустились до ночного мрака, когда Кирилл и Сэдрик шли по той же самой дороге, но прочь от монастыря. Кирилл щёлкал рычажком зарядки фонарика и пытался бороться с досадой.

— Из-за меня придётся ночевать в лесу, — сказал он мрачно, когда монастырские стены окончательно растворились во тьме. — Понесли же меня черти в монастырь… Прости ещё раз. Мне надо было прислушаться к тому, что ты говоришь.

Однако, Сэдрик казался спокойным и даже весёлым.

— Зря огорчаешься, — сказал он. — Хотел убедиться — ну и убедился. Теперь будешь умнее.

— Но про Хуга говорили, что он святой жизни… как же так?

— Вечная беда монахов, — Сэдрик, щурясь, рассматривал погасшее лезвие своего ножа. — Посвети мне фонариком, а? Так вот, монахи думают, что любое видение — от Творца, если они Творцу молились, это раз. И два — что святость, если уж есть, никуда деться не может.

— Когда ты успел себя порезать? Я не заметил, — Кирилл осветил фонарём тёмное вулканическое стекло, на котором уже запеклись полоски крови. Сэдрик облизнул лезвие и принялся оттирать его рукавом.

— Твой нож, оказывается, не так удобно доставать, если влип, — сказал он. — А может, я не привык пока. Со своего старого — в кармане ножны стянул и проколол палец. Царапина крохотная, а крови хватило. Уже давно наловчился. Здорово, да? Проклятая кровь — как улика; в святом месте так не вышло бы.

— Здорово ты их перепугал… А ты был предубеждён или догадался?

— Догадался, — Сэдрик, помогая себе увечной рукой, убрал идеально отчищенное лезвие в ножны и сунул в карман. — По тому, как они на меня рычали. Настоящий благой сперва думает и разговаривает, а уж потом начинает рычать… если начинает.

— Обвинили тебя сходу во всех смертных грехах, до мужеложства вплоть… что за дикость?

Сэдрик хмыкнул.

— Древнее поверье. Говорят, если есть смертный Дар, то обязательно есть и вывих на этой почве. Враньё, как почти все поверья.

— Тебе нравятся девушки? — улыбнулся Кирилл.

— Нет, я сплю и вижу, как тебя в постель затащить! Зачем бы иначе мне с тобой возиться? А ещё я питаюсь грудными детьми, такое поверье тоже есть.

Кирилл рассмеялся. Сэдрик ещё мгновение пытался сохранять мрачный вид — но тоже усмехнулся, не слишком весело.

— Меня всё это сильно беспокоит, благой государь. Как бы божьи люди не настучали на нас городской страже…

— Напрасно беспокоишься. Надо решать задачи по мере их поступления: нам сперва нужно добраться до столицы.

Пятно бледно-лилового света фонарика ползло по дороге чуть впереди, с ним, вроде бы, было немного уютнее, но становилось всё холоднее. Дул ветер порывами, швырял снежную пыль в лицо, очень хотелось куда-нибудь под крышу. К тому же Кириллу мерещилось неживое движение в придорожных зарослях — может, ветер ветви качал, а может, твари, кто знает.

Луна выскользнула из бурых облачных клочьев, сразу посветлело. Кирилл выключил фонарик, огляделся — и увидел на фоне прояснившегося неба крылатый силуэт, скользящий стремительно и бесшумно. Ночная птица летела.

— Смотри, — толкнул он задумавшегося Сэдрика, — кажется, это сова!

Сэдрик поднял глаза — и просиял.

— Точно! Сова! — сказал с неожиданной радостью. — Ну, не всё погано этой ночью.

— Ты любишь сов?

Сэдрик не ответил. Он остановился посреди дороги, глядя вверх — и Кирилл с удивлением увидел, что сова, распластав широкие крылья, планирует вниз, прямо к ним. Её серебристое оперение прямо-таки сияло в скудном лунном свете.

Сэдрик протянул руки — и сова уселась на увечную, цепляясь за рукав мощными когтями, похожими на крючки из чёрной глянцевитой пластмассы.

Сэдрик погладил её здоровой ладонью.

— Ничего себе, — Кирилл тоже протянул руку, и сова, склонив набок умную глазастую голову, дала почесать себе шею в пышном воротнике пуха. — Я-то думал, что твари лесные и полевые именно ко мне сами идут, а, оказывается, к тебе тоже!

— Это не лесная или полевая тварь, — сказал Сэдрик с непривычной нежностью в голосе. — Это кладбищенская тварь, неумершая. Потому ей и нравятся мои руки. Да, малявка?

— Как — неумершая? — только успел спросить Кирилл.

Сова вдруг потекла из рук Сэдрика струёй мерцающего тумана. Это мерцающее марево, напомнившее Кириллу о призраках в лесу, колеблясь и переливаясь, постепенно облеклось в невесомую плоть, в грёзовую девичью фигурку.

Она стояла посреди лесной дороги, ночью, зимой, в белом чепчике и светленьком платьице с высокой талией, кутаясь в шаль, плетённую из лунных лучей и прядей тумана. Личико девушки или девочки, лет четырнадцати по виду, алебастрово-белое, с громадными, тёмными, вишнёвыми глазами и ярким ртом, в окружении серебристо-белых кружев и тёмно-серебряных тяжёлых кудрей, выражало и радость, и тревогу, и ещё немало сложных и сильных чувств.

Хорош этот туманный ангел был невероятно.

— Что, нетопырям сейчас холодно? — спросил Сэдрик со снисходительной ухмылкой.

— Да, совам теплее, и Вечные одеваются в перья, — кивнула девушка и низко присела в церемониальном поклоне. — Как хорошо, что я вас нашла, тёмный мэтр. Вас не было так долго, словно вы навсегда исчезли из мира… это больно. Мы чувствовали себя покинутыми.