Но не только дезертирство изрядно поубавило оптимизма у власти. Требовала самого срочного решения ещё одна проблема. По всей стране начались, всё усиливаясь, «аграрные беспорядки», как привычно называли крестьянские волнения. Разгром имений и «чёрный», то есть исключительно на свой страх и риск, раздел помещичьей земли. Пахотной, которой никогда не хватало тем, кто её обрабатывал, луговой – для сена, шедшего на прокорм скоту.
Временное правительство уже 19 марта признало: решение земельного вопроса «составляет самую серьёзную социально-экономическую задачу переживаемого периода», является «основным требованием всех демократических партий». Правда, тут же оговорилось – вопрос о земле «станет на очередь в предстоящем Учредительном собрании»5. Не раньше. Но на некоторые меры правительство всё же отважилось. 16 марта национализировало земли удельного ведомства, то есть принадлежавшие царской семье в совокупности. Более 7 миллионов гектаров. А спустя десять дней новым постановлением добавило к национализированным и земли кабинета бывшего императора. На том имитация земельной реформы завершилась. Крестьяне так и не получили от государства ни одной десятины.
На том беды и несчастья, с которыми пришлось столкнуться новой власти, не ограничились. К коллапсу экономики и транспорта, к бегству солдат из окопов, к крестьянским волнениям добавилось и то, чего прежде ещё не было. То, что угрожало распадом страны, безразлично, выиграет ли она войну, или проиграет. Громогласно, требовательно заявил о себе сепаратизм.
1. Автономии!
Избавиться разом хотя бы от внутренних проблем премьер Г.Е. Львов попытался самым, как он полагал, простым, радикальным и вместе с тем демократическим способом. 7(20) марта он направил во все административные центры России циркулярную телеграмму, подписанную лишь им одним.
«Придавая самое серьёзное значение, – гласило распоряжение Львова, – в целях устроения порядка внутри страны и для успеха обороны государства, обеспечению безостановочной деятельности всех правительственных и общественных учреждений, Временное правительство признало необходимым устранить губернаторов и вице-губернаторов от исполнения обязанностей, передав управление председателям губернских земских управ в качестве правительственных комиссаров».6
Трудно вообразить, чтобы автоматическая полная замена одних чиновников царского министерства внутренних дел другими, также занимавшими свои посты по назначению, смогла что-либо изменить к лучшему. Однако Львов не ограничился лишь такой мерой. На следующий день было опубликовано с ним интервью, которым премьер только усилил им самим и порождённый административный хаос. «Назначать, – вдруг заявил премьер, противореча смыслу собственной телеграммы, – никого правительство не будет. Это вопрос старой психологии… Пусть на местах сами выберут».7 И тем поставил накануне назначенных комиссаров в ложное положение. Чётко указал, что их пребывание в должности – весьма кратковременное. Следовательно, безответственное. Так, вмиг разрушил пусть плохую, даже очень плохую, но всё же хоть как-то ещё действовавшую систему управления. Усугубил же ситуацию одновременный роспуск полиции и жандармерии как органов порочного самодержавия.
За такими решениями и последовала неизбежная, легко предсказуемая смута, прежде всего проявившаяся на национальных окраинах. Ускорили же её два постановления Временного правительства, на деле означавшие добровольный отказ от двух наиболее развитых в промышленном отношении, наиболее культурных регионов.
Первым стал принятый 7(20) марта акт «Об утверждении конституции Великого Княжества Финляндского и о применении её в полном объёме». По сути ставший выражением взглядов и Прогрессивного блока, высказанных ещё в августе 1915 года, и царского правительства, признавшего в конце 1916 года, под давлением обстоятельств, неприемлемым жёсткий курс по отношению к Финляндии.
В Петрограде полагали такой акт вполне достаточным, дабы снять все накопившиеся за годы войны противоречия с Гельсингфорсом. И получить, наконец, столь необходимый займ в размере 200 миллионов финских марок, призванный компенсировать отсутствие в Великом Княжестве воинской повинности. И увеличить поставки молока, масла, мяса для нужд столицы, испытывавшей острейшую нужду в продовольствии, а также фуража для армии. И пресечь всё нараставшее «егерское движение» – нелегальный отъезд в Германию молодёжи призывного возраста для военного обучения и последующей службы в рядах немецкой армии на её восточном фронте, то есть против России. Словом, наконец-то избавиться от постоянного страха перед финским вооружённым восстанием, которым российские власти давно уже сами себя настойчиво запугивали.
Возвратить насильственно отнятые законные права великому княжеству не составляло особого труда. Зато сразу же тот, кто сделал бы это, представал в глазах всего мира подлинным демократом, решительно порвавшим с тяжким наследием самодержавия. Вместе с тем, акт от 7(20) марта призван был и послужить не вполне ясным, неотчётливым обещанием всем политическим кругам Финляндии – пророссийским пока ещё социал-демократам; старофиннам, являвшимся сторонниками ориентации на Германию и Швецию; младофиннам, решительно настроенным в пользу Антанты– той самой широкой автономии, на деле означавшей чуть ли не полную независимость, которой те и добивались.
Однако непродуманность, непоследовательность политики Временного правительства выразились буквально в первой же фразе столь важного документа. Практически повторившей традиционную формулу всех императоров при вступлении на престол, лишь несколько изменив её чисто стилистически: «Облеченные всей полнотой власти, мы сим утверждаем и удостоверяем…»
Разумеется, акт включил всё то, что стало необходимым, являлось порождением насущных требований времени. Полное перечисление законов Российской Империи, изданных почти за три десятилетия, и ограничивших автономию Финляндии, а потому и отменяемых отныне. Объявление полной амнистии осуждённым по политическим мотивам, подразумевавшее, прежде всего, высылку в Томскую губернию П.Э. Свинхувуда, получившую слишком шумную огласку в Европе. Разрешение созвать избранный в июле 1916 года сейм, права которого предполагалось значительно расширить, и обещание представить на его утверждение законопроекты о независимом Верховном суде Великого Княжества, о свободе печати, о союзах. Но ни слова не было сказано о расквартированном в Финляндии 42-м отдельном корпусе, по численности приближавшемся к армии. Видимо, подразумевалось, что его пребывание вполне оправдано войною.
Завершался же акт 7(20) марта более чем патетически: «Мы торжественно сим актом подтверждаем финляндскому народу на основе его Конституции, незыблемое сохранение его внутренней самостоятельности, прав его национальной культуры и языков /финского и шведского – Ю.Ж./. Мы выражаем твёрдую уверенность, что Россия и Финляндия будут отныне связаны уважением к закону ради взаимной дружбы и благоденствия обоих свободных народов».8
Итак, обещана была всего лишь внутренняя самостоятельность. Не более. Только то, чем и без того обладала Финляндия даже при самодержавии.
Подписывая акт, и премьер Львов, и все министры твёрдо полагали – всё население Великого Княжества вполне удовлетворится всего лишь восстановлением своих старых прав, а вековая уния двух государств сохранится и в будущем. Но ошиблись депутаты сейма, возобновившего свои заседания 21 марта (2 апреля), уже не захотели довольствоваться «внутренней самостоятельностью». Возжелали – революция, так революция! – гораздо большего.
Социал-демократ Мякелин заявил: «Автоматический переход власти монарха к Временному правительству означал бы, что русская революция произвела изменение финских основных законов. Если мы приняли манифест 7 марта и санкционировали созыв сейма, из этого не следует, что мы признали за Временным правительством право решать внутренние вопросы Финляндии»9. А другой депутат, от Шведской народной партии, Хурнборг пошёл в своих требованиях ещё дальше. «Финляндия, – торжественно возгласил он с трибуны сейма, – и пусть это знает весь мир, будет настаивать на признании её самостоятельности».10
