И, быстро оправившись от испуга, придворная камарилья снова вступила на путь заговоров.

Теперь все ставки делались на открытый вооруженный конфликт.

Король и королева полагали, что если вспыхнет война, то вне зависимости от ее исхода их ожидает победа.

Если война будет развиваться успешно для Франции, тогда, опираясь на верный генералитет и послушный офицерский состав, король-победитель закроет клубы, разгонит Собрание и восстановит Старый порядок.

Если же война окажется проигранной, — ну что же! — тогда можно будет добиться совершенно аналогичного результата, опираясь на штыки интервентов.

В этом превосходном плане аристократы не учитывали лишь одной силы, силы, которой во всех случаях было суждено играть главную роль: революционного народа.

Но вот что любопытно: революционный народ, так же как и его непримиримые враги, рвался к войне.

В глазах простых людей внутренняя контрреволюция неразрывно переплеталась с внешней.

Народ знал о зарубежной деятельности эмигрантов, знал о Пильнице и прочих демаршах европейской реакции.

Народ полагал, что голод и дороговизна, царившие в стране, в значительной мере связаны с происками зарубежных агентов.

Народ, полный революционного патриотизма, горел желанием прорвать кольцо врагов и стереть с лица земли ненавистных тиранов.

Все это хорошо разглядели и учли бриссотинцы.

Двадцатого октября 1791 года Бриссо впервые поднялся на трибуну Законодательного собрания. Свою речь против роялистов-эмигрантов он читал в заносчивом тоне, сильно злоупотребляя восклицаниями и угрозами.

Он доказывал, что Франции нечего трепетать перед феодальной Европой. Монархи угрожают? Но ведь дальше угроз они не идут. И не идут потому, что страшатся французского патриотизма и ненадежности собственных народов!

— Заговорим, наконец, языком свободной нации! — надрывался Бриссо. — Пора показать миру, на что способны освобожденные французы!..

Речь была встречена бурными аплодисментами.

Так началась кампания жирондистов за войну.

В печати, в Собрании, в Якобинском клубе, при каждом удобном случае и без него Бриссо, Верньо, Гюаде и их товарищи на разные лады твердили одно и то же:

— Война необходима, чтобы утвердить и закрепить революцию!.. Война — это национальное благодеяние!.. Война освободит Европу и навсегда покончит с тиранами!..

Эти писания и речи звучали столь патриотично и так отвечали революционному духу народа, что бриссотинцы в несколько месяцев стали самой популярной партией. Им верили, за ними шли, на них уповали.

Между тем Бриссо и его компаньоны были крайне далеки от опьянения лозунгами, которые они так упорно внушали народу. Высокие идеи вызывались весьма земными страстями.

В основе тяги к войне, которую испытывала торговая и промышленная буржуазия, лежало стремление к экономическому могуществу. Крича о революционной войне и мировом пожаре, промышленники и торговцы думали о новых районах сырья и рынках сбыта. Попутно они отвлекали народ от мыслей о лишениях и нужде; внешняя война должна была вывести буржуазию из внутренних затруднений.

Что же касается лидеров, заседавших в Ассамблее, то, выполняя волю их пославших, они играли и свою собственную игру.

Они превращали народ в пробойную силу для своих честолюбивых комбинаций: ведь с помощью народа можно было сдержать и парализовать всех противников!

Они одновременно и устрашали и заинтересовывали монархию. Им было безразлично, из каких соображений король желает войны. Им было важно, что он ее желает. А раз так, то для него единственный выход — покинуть фельянов и столковаться с новой партией, которая готова идти тем же путем, что и он, и за которой следует народ. В случае успеха сговора бриссотинцы, уже господствовавшие в Собрании, наверняка получили бы и министерство!..

Но вдруг на пути у всех этих размечтавшихся господ оказалось препятствие.

Против Бриссо встал Робеспьер.

Максимилиан Робеспьер долго прислушивался к воплям жирондистов, прежде чем принял решение.

Вначале он был удивлен. Ведь Бриссо как будто выглядел соратником и патриотом. Потом удивление сменилось гневом. Человек редкой проницательности, он все понял.

И Неподкупный, отдавая полный отчет в сложности своего положения, начал неравную борьбу с Жирондой.

Первый раз он выступил против войны 12 декабря. Шесть дней спустя в ответ на очередную тираду Бриссо Робеспьер произнес у якобинцев блестящую разоблачающую речь. Его мудрые и веские слова не могли не приковать внимания слушателей.

— Прежде чем вторгаться в политику и во владения государей Европы, — сказал он, — обратите ваши взгляды на внутреннее положение страны; приведите в порядок свои дела, прежде чем нести свободу другим!..

Робеспьер прекрасно понимал, что война рано или поздно начнется. Но он считал, что содействовать ее ускорению безрассудно, и если не спешат союзники, то еще меньше оснований для спешки может быть у французов.

Главное зло, подчеркивал Робеспьер, не за рубежом, а во Франции, в Париже, возле трона, на самом троне. Пока контрреволюция орудует в правительстве, развязывание войны — не более чем авантюра. Король, его министры, генералы, офицеры — очевидные предатели и делают ставку на интервенцию. Для того чтобы победить, нужно в первую очередь ликвидировать внутреннюю опасность; без этого война не приведет ни к чему, кроме поражения.

Невзирая на сопротивление разъяренной Жиронды, Робеспьер бесстрашно продолжает борьбу.

Он не одинок.

Рядом с Неподкупным бьется Друг народа. С начала зимы Марат разворачивает на страницах своей газеты кампанию против войны.

А Дантон? Ведь его в это время уже считают одним из трех главных столпов демократии. Как же он реагирует на эту пламенную борьбу?..

Положение, в которое попадал Жорж, становилось весьма сложным и двусмысленным.

Внутренне он не мог не согласиться с аргументами Робеспьера: он видел, что агитация жирондистов сильно отдает авантюризмом. Его, как и Робеспьера, прежде всего беспокоила политика двора. Враг Лафайета, он должен был особенно насторожиться, узнав о предложении поставить опального генерала во главе армии.

Но, с другой стороны, он полагал, что выступать против Бриссо не имеет никакого смысла. С Брнссо его связывало слишком многое. В прошлом это были совместные действия и общие симпатии к орлеанизму. В будущем — далеко идущие планы, вплоть до надежды войти в состав правительства.

Жирондисты, зная о слабостях нового заместителя прокурора, не скупились на авансы и посулы.

Перед выборами в Коммуну газета Бриссо оказала Дантону энергичную поддержку. Когда он был избран, Бриссо писал, что «…этот выбор делает честь здравому смыслу парижских граждан…».

Позднее товарищи Бриссо, рассчитывая сформировать свой кабинет, резервировали якобы для Дантона портфель министра юстиции или даже министра внутренних дел.

Мог ли он остаться к этому равнодушным?..

Дантон выступил в Якобинском клубе 16 декабря. Это было его первое и последнее выступление по вопросу о войне.

Он начал с горячего панегирика Бриссо.

Бриссо объявлялся «колоссом свободы».

— Мы ждем от этого человека огромных услуг обществу, — вещал Дантон, — и уверены, что он не обманет наших надежд…

Похвалив вожака Жиронды, оратор решил перейти к сути дела.

Здесь он был предельно краток и резюмировал свои мысли в весьма уклончивой форме:

— Если вопрос состоит в том, чтобы окончательно знать, будет ли война, я отвечу: да, фанфары войны протрубят…

Это для Бриссо. А дальше — для Робеспьера:

— Но, господа, вопрос о том, когда будет война. Не после ли того, как мы внимательно познакомимся с ситуацией и все взвесим, не после ли того, как установим все намерения исполнительной власти, которая нам предложит войну?..

Более отчетливо свою мысль оратор не развернул. Намекнув Робеспьеру на возможность поддержки, он на деле не собирался оказывать этой поддержки ни в коей мере. Он кончил и удовлетворенный спустился с трибуны. Были ли удовлетворены те двое, ради которых произносилась сия «речь»? Они никак не высказались по этому поводу, но за них ответило будущее. В своих дипломатических комбинациях Жорж Дантон слишком часто забывал, что человек, садящийся между двумя стульями, рискует очутиться на полу…