Честолюбивые замыслы? Деньги? Почет? Чепуха! Просто, что называется, влопался, влопался по чувству долга. В старое время говорили: «Благородство обязывает». Его выдвинули достойные люди, и он не мог отказаться, не мог подвести своих.

В глубине души, правда, Байи чувствовал, что слегка лжет самому себе. Строго рассуждая, все было не совсем-то уж так. Вначале перспективы казались вполне ясными. Его носили на руках. Его боготворили. И кого бы в то время не прельстила должность мэра столицы, в особенности если знаешь, что твоей правой рукой будет сам господин Лафайет?

Всеобщее преклонение, любовь народа, роскошный особняк в Париже, огромные средства, предоставленные в полное распоряжение, почти неограниченная власть… У кого бы не закружилась голова от всего этого?..

И потом еще ему, как и тем, кто его поддерживал, казалось, что он наиболее подходящая кандидатура. Известность в высших сферах, здравый ум, житейская опытность, осторожность, тонкий нюх и умение выжидать — разве не это было нужно сейчас в первую очередь?

А на деле вышло, что имя Байи поносят на всех перекрестках столицы, а его самого мечтают вздернуть на фонаре. Добрая репутация мэра растоптана: его называют «сатрапом» и «вором». И только шпага господина Лафайета, командующего национальной гвардией, пока еще с грехом пополам спасает положение…

Как произошло все это? Где он, Байи, допустил ошибку? В чем просчитался?

Он думал, думал до головной боли и не мог ничего понять.

Одно было ясно: все зло в этих проклятых дистриктах, которые забрали слишком много власти, в этой голытьбе, которая всюду гнет свою линию, в этих чертовых агитаторах и писаках, которые все «объясняют», «разъясняют» и еще больше будоражат темные инстинкты низов.

Особенно кордельеры.

Особенно Марат и Дантон.

Никто не испортил столько крови господину Байи, как этот бесноватый, вездесущий Марат. Не успеваешь прихлопнуть его в одном месте, как он появляется в другом. Сила Марата — в его осведомленности, в том, что его мерзкий листок говорит только правду. Откуда он ее получает, никому не известно. Но журналист как будто предугадывает все планы двора, Коммуны, его, Байи; предугадывает — и сразу бьет в набат! И вот все сорвано, а достойные люди выставлены на поругание черни!..

Марат — одержимый. Его не купить ни деньгами, ни карьерой. Он не щадит себя. Своими писаниями и поступками он отрезает все пути к отступлению.

Друг народа дал возможность возбудить против себя большое дело. Теперь главное — арестовать его, а там расправа будет короткой…

Дантон — явление совсем другого рода.

Этот смутьян творит не меньше зла, чем Марат. Он бог кордельеров. Он подбивает массы и руководит ими. Но Дантон очень хитер. В отличие от Марата он не оставляет следов. Он ничего не пишет и не печатает, не совершает наказуемых проступков, не лезет прямо на рожон. Дантон, правда, много шумит, он произносит зажигательные речи, это всем известно. Но что речь! Вылетела и пропала! Поди докажи! А когда нужно, господин д’Антон готов и расшаркаться. Сейчас дистрикт выдвинул его своим представителем в Коммуну. Советники Коммуны, разумеется, устроят ему «теплый» прием!..

Байи ненавидит этого нахального выскочку. Не переносит его и Лафайет, которому, как известно, Дантон порядочно насолил.

Дантона необходимо уничтожить, как и Марата.

Но начать следует с Марата.

А после «дела Марата» можно будет создать и «дело Дантона», как бы ни хитрил и ни вертелся этот подонок. У мудрого Байи давно зреет свой план, и он хорошо выбрал то оружие, которым сокрушит ненавистного демагога.

Жан Поль Марат мог бы жить обеспеченным человеком. Он был известным физиком и выдающимся врачом. За долгие годы скитаний он хорошо познал пружины успеха и изучил людские слабости. В свое время врачебная практика привлекала в его приемную столько посетителей, сколько вряд ли имел добрый десяток его конкурентов, вместе взятых.

Но Марат отказался от буржуазного благополучия.

Он обладал пламенным сердцем и неутолимой любо* выо к людям низов, к труженикам, ко всем обездоленным.

Началась революция — и он сразу бросил все ради остро отточенного пера публициста.

Та замечательная газета, бессменным автором, редактором, типографом и издателем которой был всего-навсего один человек, начала выходить с 12 сентября 1789 года.

А 8 октября последовал приказ об аресте Марата.

Не дожидаясь, пока этот приказ будет проведен в жизнь, журналист покинул свою обжитую квартиру на улице Старой Голубятни в дистрикте Карм.

Он скрывался в течение месяца.

В ноябре Марат вступил под покровительство славного дистрикта Кордельеров, поселился в доме № 39 на улице Ансьен-Комеди и открыл новую типографию.

Здесь-то он и издал свой острый памфлет против министра финансов Неккера, того самого печально известного Неккера, которого когда-то считали чуть ли не предтечей революции и который теперь становился одним из ярых ее врагов. Разоблачение Неккера сопровождалось резкими выпадами против Байи и его агентов.

Ратуша в ответ на это проявила необычную расторопность.

Двадцать первого января 1790 года по требованию господина Байи королевский прокурор подписал новый ордер на арест Марата.

На этот раз парижские власти решили сделать все возможное для того, чтобы не дать ускользнуть объекту своих «забот». Господин Лафайет готовил против Друга народа настоящую военную экспедицию.

Когда кордельеры вынесли решение о поддержке Марата и предоставили для охраны его типографии отряд в тридцать национальных гвардейцев, они не могли не понимать всей серьезности сделанного шага.

По существу, Дантон и его штаб бросали вызов Ратуше и даже самому Учредительному собранию, вызов недвусмысленный и опасный. Ведь речь шла о прямом неповиновении верховной власти, притом в момент, когда эта власть впервые начинала ощущать свою силу.

Дантон давно уже чувствовал, к чему все идет. Он видел, что враг закрепляет свои позиции, что положение день ото дня становится сложнее и сложнее. Только что кордельеры проиграли кампанию за «императивные мандаты» и оказались вынужденными уступить Коммуне и Собранию. При таких условиях шансов на победу в намечавшейся баталии было не так уж много. Дантон хорошо знал также о настроениях, господствовавших в буржуазных дистриктах: они были совсем не на стороне Марата. По правде говоря, неуживчивый и бескомпромиссный Друг народа не внушал Жоржу большой симпатии, и в другое время он не стал бы ломать из-за него копий.

И, однако, на этот раз он твердо решил дать бой. Его мнение полностью совпадало с мнением кордельеров.

Ибо теперь дело Марата неизбежно превращалось в дело свободы. Одержать победу в этом конкретном случае — значило добиться преобладания дистриктов над Коммуной, народа — над ставленниками крупной буржуазии. А в более узком смысле вопрос стоял так: быть или не быть республике кордельеров?..

Наконец, кроме всего прочего, Дантон и в чисто личном плане был весьма заинтересован в решительных действиях.

Хотя до сих пор в своей борьбе он и не сходил с легальной почвы, он прекрасно понимал, что мир невозможен. Лафайет, Байи и их присные ненавидели его лютой ненавистью. Дистрикт выдвинул его в Коммуну — теперь ему придется постоянно иметь дело с этими господами. А как они его встретят? Он мог их примирить с собой или уничтожив, или, на худой конец, устрашив — это представлялось вполне ясным.

Значит, каким бы ни оказался исход дела Марата, нужно было проявить максимум энергии, настойчивости и силы, не отступать до последней крайности и показать себя во весь свой богатырский рост!..

Двадцать второго января в семь часов утра жители района Одеон, примыкавшего к площади Дофины, вскакивали с постелей, разбуженные шумом.

Распахнув ставни, любопытные увидели огромное скопище солдат.

Красные колеты национальных гвардейцев занимали всю ширину улиц, пестрели на мостах, перекрывали проходы из Сент-Антуанского и Сен-Марсельского предместий. Все новые и новые отряды шли из округов Сен-Рок, Сент-Оноре, Барнабитов и Генриха IV. Целая армия оцепляла дистрикт Кордельеров…