В одно мгновение отряд исчез, оставив на мосту ординарца, потерявшего от ужаса дар речи.

— Ну и молодчага же этот господин Дантон! Слышали? Он раскрыл новый заговор! Только позавчера народ казнил старого коменданта Бастилии, а вчера уже появился новый, такой же негодяй. Но Дантон арестовал его и доставил сюда, к кордельерам. А сейчас соберется народ и будет судить изменника!..

Колокол кордельеров звонил во всю мочь. Заспанные люди быстро заполняли церковь. Большинство уже по дороге узнало, в чем дело. Теперь все горели нетерпением. Хотелось поскорее допросить и наказать предателя.

«Предатель» стоял тут же, ни жив ни мертв. Бледный как мел, висел он на руках двух милиционеров и, казалось, без их помощи не мог держаться на ногах. На все вопросы он с перепугу бормотал что-то невнятное, едва шевеля заплетающимся языком.

Многие из собравшихся не могли ничего понять. Иные спрашивали:

— Кто это?

Иные думали, что видят того самого коменданта Бастилии, которого повстанцы якобы убили 14 июля.

— Значит, его вовсе не убивали?

Им старались объяснить, но объяснения также были весьма туманны. Все, однако, сходились в одном: капитан Дантон — несомненный герой и спаситель отечества!..

Время шло. Нужно было на что-то решаться.

Большинство считало, что разговаривать не о чем. Чего же с ним канителиться? Вздернуть на ближайшем фонаре, да и конец делу!

Капитан Дантон, однако, вовсе не кровожаден. Гнев его давно остыл. А озорная проделка заходила слишком далеко, тем более что сам-то он хорошо знал суть дела: несчастный Сулее был повинен единственно в том, что отказал Дантону в повиновении, которым, строго говоря, вовсе и не был ему обязан.

Жорж принялся уговаривать членов дистрикта.

Зачем убивать этого трусливого ублюдка? Разве все не видят, как он трепещет? Сейчас от страха он не может вымолвить ни слова. А если он действительно знает что-либо важное? Нет, его следует препроводить в Ратушу, а там высшая власть допросит его в более подходящей обстановке и сама решит, что с ним делать. Кордельеры не станут пятнать себя самосудом!

С Дантоном неохотно согласились. Сулеса, уже считавшего себя погибшим, торжественно препроводили в Ратушу.

Члены муниципалитета, как и предвидел Жорж, сразу узнали своего ставленника. Жизнь Сулеса была спасена. Мало того, возмущенные советники, взяв коменданта под защиту, с великим гневом обрушились на самоуправника Дантона и выразили ему официальное порицание.

Дантон хохотал от души. Плевать ему на их порицание! Да, конечно, он немного погорячился. Но все обернулось к лучшему. Пусть господа из Ратуши запомнят: с кордельерами им придется считаться!

А то, что он нажил себе врагов, его не беспокоило. Что ж, господа, поборемся! Посмотрим, кто кого!..

Та новая власть, которая командовала в парижской Ратуше и с которой Жорж Дантон начиная с 16 июля вступил в жестокую борьбу, родилась в ходе первых дней революции.

Еще накануне падения Бастилии крупные собственники столицы, видевшие, к чему клонится дело, и обеспокоенные размахом движения, приложили все усилия, чтобы перехватить народную инициативу в свои руки.

Богатые выборщики Парижа заняли Ратушу и учредили явочным порядком свой правительственный орган — Постоянный комитет. К участию в работе комитета были привлечены некоторые из представителей старой королевской администрации.

Дабы обуздать народное восстание и ввести его в нужное русло, Постоянный комитет издал приказ о сформировании народной милиции. Каждый дистрикт столицы должен был выделить двести состоятельных граждан и вооружить их. По мысли членов комитета, эта милиция вместе с отрядами французской гвардии, перешедшими на сторону восстания, могла стать не только армией революции, но также в соответствующий момент оказаться надежной опорой собственности и порядка.

В последующие дни Постоянный комитет превратился в буржуазную Парижскую коммуну — высший орган муниципальной власти столицы. Народная милиция, в свою очередь, была переименована в национальную гвардию.

В качестве вновь избранного мэра Парижскую коммуну возглавил Байи, бывший председатель Учредительного собрания, а верховным начальником национальной гвардии был назначен маркиз де Лафайет.

Как ни отличались эти два человека один от другого, оба они в совокупности составили превосходный дуэт, весьма умело запевавший в хоре крупных собственников.

Жан Байи снискал особое уважение буржуазной интеллигенции столицы. Сын виноторговца, он пренебрег духовной и адвокатской карьерами ради астрономии. Он был членом трех литературно-ученых академий. Однако избирателей привлекали не столько его научные познания, сколько репутация политической умеренности и житейской опытности, которой в своих кругах пользовался Байи. На организаторские способности этого длинного и худого аскета, равно как и на его умение сдерживать слишком горячие умы, не без оснований рассчитывали богатые парижане.

Мари Жан де Лафайет ни происхождением, ни внешностью не походил на своего компаньона. Изысканный и блестящий кавалер, он был представителем знатного дворянского рода. Но свои генеральские эполеты маркиз де Лафайет получил как участник американской войны за независимость. Он слыл либералом и врагом абсолютизма. Считали, что он был сторонником реформ и настаивал на сближении дворянства с буржуазией. Считали, что ему первому пришла мысль о созыве Генеральных штатов. Конечно, уже одни эти предположения в глазах крупных промышленников и торговцев ставили маркиза на достаточно высокий пьедестал.

Сделавшись начальником национальной гвардии, Лафайет превратился в некоронованного короля Парижа. Этого-то «короля» больше всего и раздразнил Дантон делом 16 июля: комендант Сулее был личным ставленником Лафайета!

Рассказывали, будто маркиз настолько возмутился дерзкой авантюрой Дантона, что едва не подал в отставку. Во всяком случае именно с этого дня гордый аристократ невзлюбил наглого плебея. После личного знакомства антипатия перешла в ненависть.

Она оказалась взаимной.

День спустя капитан Дантон стал свидетелем необычной картины.

Его величество Людовик XVI по призыву своих верных парижан решил посетить столицу. Короля сопровождали двести сорок депутатов Учредительного собрания.

Монарха встречали торжественно.

На всем протяжении его пути от заставы Пасси до Гревской площади прибывших ожидали толпы народа и выстроенные шпалерами отряды национальных гвардейцев.

Около четырех часов королевский кортеж прибыл к зданию Ратуши.

Мэр Байи вышел навстречу Людовику и преподнес ему ключи от города Парижа.

Король был усталым и растерянным. Он кивнул приветствовавшим его людям и быстро вошел в Ратушу.

Там он пробыл довольно долго.

Наконец растворилось большое окно, и повелитель Франции вновь показался народу. К шляпе короля была прикреплена трехцветная кокарда революции. Людовик кланялся направо и налево, точно картонный паяц. Все ожидали, что он скажет хоть несколько слов, но король так и не разжал губ.

Впрочем, восторженная толпа была готова все простить своему монарху. Люди забыли недавнее вероломство, жертвой которого чуть не стал Париж. Они верили, что король искренне примирился с революцией и признал все ее завоевания.

Правда, в тот же день стало известно, что братья Людовика XVI бежали за границу. Вскоре к ним присоединились многие другие аристократы. Господа придворные устремились из Франции, как крысы с тонущего корабля.

Но это в конце концов, полагал Дантон, тоже было не так уж плохо.

В ближайшие недели революция прошла победным маршем по всей стране. Повсюду поднялся простой народ. Страсбург и Реймс, Руан и Бордо, Лион и Марсель, как и десятки их младших братьев, активно восприняли пример Парижа.