После обеда моя бабушка Нарышкина попросила меня отнести письмо ее другу. Оказалось, что это был митрополит Тихон. Я не очень обрадовалась этому поручению. Прошло двадцать лет с тех пор, как Кот напугал меня инструкциями о правилах поведения при встрече с таким высокопоставленным служителем церкви, но у меня всё еще оставался страх, сделать что-нибудь неправильно. Я знала, что должна попросить его благословения и поцеловать руку, но как приступить к этому? Я нашла резиденцию митрополита, и меня провели к нему. Естественно, что мое невежество тут же обнаружилось. Я поклонилась и подошла со сложенными на груди руками. Не говоря ни слова, он взял мои руки и поставил их в правильное положение.

Я покраснела от стыда, но когда взглянула на митрополита, то с облегчением заметила, что он улыбается. Он подвел меня к дивану и усадил рядом с собой. Всё еще улыбаясь, он некоторое время пристально смотрел на меня. Потом начал говорить.

— Вы знаете, когда я был молодым, я был неверующим. Я знал, что Бог существует, но это не беспокоило меня. Я хорошо учился и решил стать врачом. Меня увлекала моя профессия, и, должен сказать, я стал очень хорошим врачом. В моей жизни не было места Богу, дела шли хорошо, чего мне было еще желать? Потом, однажды ночью мне приснился сон, такой ясный, такой необычный, что я проснулся и не мог перестать думать о нем. Я пытался отбросить его, но просто не мог. Он был реальностью, он был тут. А сон был очень простым. Я увидел себя одетым так, как я одет сейчас, в белой митре со спускающимся кукулем, так, как вы видите, — и он указал на митру и свисающий белый куколь.

Я была смущена двумя различными чувствами. Я не могла понять, почему митрополит говорил так со мной — маленькой, глупой, незначительной девочкой, которую он никогда раньше не видел. Я не думаю, что он знал, кто моя бабушка, потому что он не открыл еще письма. Другим моим чувством было, что он старается донести до моего сознания что-то очень важное, что направит меня, прояснит путаницу, которую он угадывал в моей душе. Слова, которые он говорил, его доброе лицо, полное понимания, печали и любви, подтверждали это стремление. Я чувствовала себя потрясенной, что-то случилось со мной, может быть, то же, что произошло с ним много лет назад.

Когда я шла домой, у меня было легко на сердце, и радость снизошла на меня ниоткуда.

В ту же ночь пришли из ГПУ. Мы еще не ложились спать. Ордер об аресте был на мое имя, но они еще долго перерывали всю нашу комнату в поисках чего-нибудь. Наконец они взяли некоторые бабушкины бумаги, и через две недели она должна была объясняться относительно них. Меня увезли в большом грузовике, уже заполненном другими арестованными, в основном мужчинами. Сначала нас подвезли к Бутырке, где высадили большую часть, а остальных, в том числе и меня, отправили на Лубянку. Меня поместили сразу в одиночную камеру. Я была так эмоционально измучена, что бросилась сразу на койку и проспала до утра.

Пробуждение было ужасно. Сначала я не могла понять, где я, — большая мрачная камера и никого больше. Страшное чувство одиночества овладело мною. Я поняла тот кошмар, что приснился мне прошлой ночью. Я поняла и добрые слова митрополита, который, возможно, предвидел страдания, ожидавшие меня, и то, что наступает полная перемена в моей жизни. Он готовил меня к этому. Позже я поняла, что не смогла бы пройти через все несчастья без его помощи. Он объяснил мне смысл жизни и ее значение.

Так началось мое существование в одиночной камере. Меня держали совершенно одну день за днем, и я не знала, за какое преступление меня подвергли такому суровому наказанию. Меня не вызывали к следователю, и я была в полнейшем неведении. Мне было совершенно нечего делать в продолжение всего дня, как только размышлять о своем несчастье.

Вдруг однажды днем меня вызвали на допрос. Я надеялась, что это будет тот же самый следователь, с которым я имела дело раньше, но это был другой человек. Этот никогда не улыбался. Он был очень строг и совершенно неразговорчив. Он сразу объявил мне, что мое преступление или, как он сказал, обвинение носит очень серьезный характер. Люди, виновные в таких преступлениях, не могут быть гражданами Советского государства. Их рассматривают как врагов народа, и от них следует избавляться в интересах «лояльных граждан». Он продолжал в том же ключе довольно долго, а я сидела перед ним и думала, о чем же идет речь. Я впала в состояние оцепенения и с трудом понимала, о чем он говорит и какова должна быть моя реакция на его слова. Наконец он замолчал и внимательно на меня посмотрел. Возможно, что по моему несчастному бледному лицу он понял, в каком я состоянии, потому что его отношение ко мне изменилось, и он спросил, хорошо ли я себя чувствую.

Я ответила:

— Не очень, — но не стала вдаваться в детали.

— Вы знаете, — добавил он быстро, — вы всегда можете вызвать доктора, чтобы он посмотрел вас. Мы не так бессердечны, чтобы лишать заключенных медицинской помощи.

Тут я заплакала. С меня было достаточно. Последние несколько дней я почти ничего не ела, я была лишена свежего воздуха и движения, как я могла себя чувствовать?

Я думаю, он понял, лицо его немного смягчилось.

— Полагаю, — сказал он, — что не стоит вас больше задерживать, достаточно для одного дня. Я пришлю за вами в другое время.

Я возвратилась в камеру еще более выбитой из колеи, чем раньше. Я попросила вызвать доктора. Пришла очень высокая и полная дама. Она села на мою койку, обняла меня за плечи и спросила, почему я чувствую себя такой несчастной, — я всё время плакала. Она сделала разные тесты: стукала меня по коленке, заставила стоять с закрытыми глазами, потом спросила, что бы я хотела. Я просто сказала:

— Остаться с вами.

Тогда она обняла меня еще крепче:

— Вы знаете, мы не много можем сделать, но обещаю вам, что скоро навещу вас снова и сделаю всё возможное, чтобы помочь вам. Ну, а теперь успокойтесь, перестаньте плакать, будьте умницей. Увидите, что всё пойдет на лад, — и, бросив на меня взгляд, полный сочувствия, она вышла.

Через несколько дней я была вызвана снова. На этот раз следователь не был таким суровым. Он сказал мне, что я обвиняюсь в содействии иностранцам. Он хотел знать причины, по которым я так часто бываю в британском посольстве. Оказывается, англичане были злейшими врагами Советского Союза. Я спросила:

— Почему же, ведь они были нашими союзниками во время войны?

— С этим покончено, мы не можем позволить вмешиваться в дела нашей страны, а это происходит слишком часто. Почему вы проводили воскресные вечера в посольстве?

— Меня приглашали к чаю и танцам после него, что в этом плохого?

— Они задавали вопросы? Почему ваш друг Франк интересовался вашим пребыванием в тюрьме? Вам известно, что он шпион?

Я вышла из себя и ответила грубо, после чего была уведена в камеру.

Милая доктор пришла опять и обещала вызвать меня к себе в приемную, просто для перемены обстановки. Так она и сделала, но перемена обстановки оказалась не очень приятной. Только что произошла перестрелка. Заключенные завладели оружием двух охранников. Это случилось как раз за дверью моей камеры. И когда я была в приемной, туда внесли умирающего надзирателя. Было не до меня, и мне пришлось сидеть там, пока не приехала «скорая помощь».

Однажды утром дверь камеры распахнулась, и я услышала:

— Татищева, с вещами, — это было обычное приказание, когда заключенных куда-нибудь переводили — в другую тюрьму или в другую камеру, освобождали или расстреливали.

Я быстро собрала вещи и спросила, куда меня ведут.

— Домой, конечно, прямо домой, куда же еще? — ответил надзиратель с противной улыбкой.

Я ему поверила. Мы шли по коридорам, переходам, вниз по лестницам, и я думала, когда же мы выйдем из этого огромного здания. Дойдя до конца одного из многочисленных коридоров, он остановил меня, вынул ключи и открыл дверь камеры.

— Здесь твой новый дом, — сказал он мне.

Камера была меньше, чем та, которую я только что оставила, но она была переполнена. Нас было восемь. Обитатели смотрели на меня с любопытством, — появление новичка всегда вызывает интерес. Они указали мне на свободную койку, ближнюю к двери. Я была огорчена, обманувшись в своих ожиданиях, но обрадовалась, что не буду больше одна. Как я быстро поняла, мои сокамерницы почти все принадлежали к интеллигенции. Главной среди них была пожилая женщина с седыми волосами, выглядевшая очень болезненной. Казалось, они знали друг друга очень хорошо и переговаривались тихими голосами. Только одна, казалось, стояла несколько особняком, ее койка была ближайшей ко мне. Она была очень хорошо одета по последней моде, поэтому можно было предположить, что она приехала из-за границы. Так и оказалось. Ее арестовали, когда она пересекала границу. Она занималась транспортировкой и продажей борзых собак. Они были в большой моде в то время, особенно в Германии. Мы подружились. Я рассказала ей о своих трудностях, а она мне о своих.