К тому времени, как я родилась, моей сестре Елизавете, по прозвищу Ика (позднее, в Советской России, близкие называли се «Изя»), было пять с половиной, а Коту — три с половиной года. Мы по-прежнему жили в деревне, иногда наезжая в Санкт-Петербург и проводя половину лета в имении моей бабушки Нарышкиной Степановское. Главный дом там был очень внушительным и состоял из трех зданий, соединенных в единое целое. В центре был огромный белый дом с колоннадой и большим гербом под самой крышей. Отчетливо, во всех подробностях помню его лежащим па земле, разбитым на кусочки большевиками; это было, когда я посетила Степановское в начале двадцатых годов. Сброшенным вниз и разбитым оказался один из двух каменных львов, которого мы, дети, особенно любили. Я была очень расстроена и подумала: «Какой смысл в таком разрушении?»
В бабушкином доме в Степановском стояла мебель с дорогой обивкой, висели редкие и часто ценные картины, в том числе несколько полотен Каналетто. (Мой прадед был коллекционером.) Менее ценной, но более интересной казалась нам, четям, галерея портретов предков. Например, я помню портрет и натуральную величину нашей прабабушки (урожденной Голицыной), собравшейся на охоту. Изображенная на лошади, удерживаемой двумя пажами, она машет рукой двум девочкам, у одной из которых на руках маленький ребенок. Для нас, детей, самым интересным были качели, наверху, в той части дома, где мы жили. Это были необычные качели. Нужно было крепко ухватиться обеими руками за кожаную петлю, а ваш партнер делал то же самое на противоположном конце шеста. При достаточном умении и проворстве можно было взлететь очень высоко, почти к потолку. С замиранием сердца обследовали мы цокольный этаж огромного дома, это помещение казалось нам похожим на тюрьму, с решетками на окнах и мрачными интерьерами. Снаружи, по обе стороны подъездной дороги, были разбиты продолговатые цветочные клумбы. До сих пор, если я закрою глаза и сосредоточусь, я могу видеть их во всей красоте и яркости.
Для того чтобы угодить моей бабушке, садовники вблизи дома сажали наиболее душистые цветы, и мы наслаждались ароматом роз всех сортов, гвоздик и левкоев, смешивающимся с благоуханием душистого горошка и резеды. А если нам удавалось приехать достаточно рано, то к этим запахам присоединялся аромат сирени, а позже жасмина. Цветы были везде — пахучие и без запаха, большие и маленькие, на клумбах и на балконе.
Вероятно, мне было около трех лет, когда отец получил пост вице-губернатора в Рязани. Мы покинули дом родителей отца и начали самостоятельную жизнь. Я очень хорошо помню наш дом в Рязани, потому что мы прожили в нем, по крайней мере, три года. Первая революция 1905 года застала нас там. В нашей округе были очень большие беспорядки. В это время губернатор Рязани отсутствовал, и мой отец оказался ответственным лицом в этой неприятной ситуации. Огромная беспорядочная толпа рабочих собралась в центре города, и начальник полиции, явившийся навести порядок, был застрелен. Отцу сообщили о том, что произошло, и он приказал заложить лошадей. Мама была в отчаянии, она умоляла отца остаться, но напрасно. Для нее настало время мучительного ожидания. Отцу удалось как-то успокоить толпу, и люди нехотя разошлись. Это, конечно, был лишь небольшой эпизод в волне беспорядков, принесших стачки и вооруженные столкновения в Москву, Санкт-Петербург и другие большие города и крестьянские волнения в деревню. Война с Японией добавила напряженности, но постепенно все успокоилось, и мы не могли знать, что это только начало.
Мне в то время было всего пять лет, и, конечно, я была в полном неведении относительно всего этого. Наш дом и сад составляли мой мир. Я помню каждый уголок в этом доме в Рязани и мелкие подробности нашей жизни там. Я даже помню запахи. В гардеробной моего отца всегда стоял особый запах. Я думаю, это пахло мылом, которым он пользовался. В его большом кабинете стоял совсем другой запах — смесь кожи и сигар. Папа начал учить Кота играть в шахматы, и они часто сидели за большим письменным столом отца. Мама удобно располагалась в одном из кресел, а Ика и я ждали, когда закончится шахматный урок, чтобы успеть поиграть перед сном. Иногда во второй половине дня в детской появлялся лакей, чтобы велеть няне отпустить меня с ним вниз. Мои волосы быстро приводились в порядок, и я спускалась в гостиную, где был сервирован чай и мама принимала какую-нибудь даму. Я немного смущалась, но меня брали на колени, и я слышала что-нибудь приятное, сказанное обо мне моей матери, которая в ответ улыбалась и разрешала мне выбрать мое любимое печенье. В нашей детской подавалось только простое печенье, кажется, оно называлось «Альберт».
Сад таил не меньшее очарование. Там были два фонтана и красивая беседка для наших игр, благоухающие кусты сирени, грушевые деревья с их белым цветением. Все восхищало меня даже весенняя трава, такая свежая и зеленая после стольких месяцев, проведенных под покровом снега. Еще и сейчас я ясно вижу эту новую траву, пробивающуюся из земли, во всей ее прелести. Когда я брожу в моем саду здесь, в Лондоне, во мне воскресает чувство, которое я испытывала тогда, и возникает нежность к росткам травы, пробивающимся пучками меж сухих листьев и гравия. С наступлением лета мы все отправлялись в имения наших дедушек и бабушек, иногда начиная с Ворганова.
За день до нашего прибытия в Гжатск туда отправляли карету, запряженную четверкой белых лошадей, чтобы встретить нас на станции. После того, как карета проезжала по мосту над прудом, из дома было хорошо видно, как мы едем вверх по дороге. После поцелуев и радостных восклицаний нас вели в столовую, где был накрыт стол с угощениями, и с этого момента начиналась жизнь в деревне со всеми ее удовольствиями свободой и покоем.
Мой дед был настоящим воином. Он участвовал в двух больших кампаниях: Турецкой и Крымской, заслужил много медалей и орденов и к тому времени был полным генералом от инфантерии. Он обладал очень твердым характером и как глава семьи ожидал от каждого абсолютного повиновения: жена, дочери и даже мой отец в его присутствии чувствовали себя скованно, я не говорю уже о слугах, которые трепетали при мысли вызвать его неудовольствие. Кот и Ика оставляли свои капризы в его присутствии, но мои отношения с дедом были совершенно иными: я никогда не встречала взрослого человека столь доброго, мягкого и любящего. У него было специальное прозвище для меня. Мое имя Ирина, но дедушка всегда называл меня Ик. Между ним и мною не было никакой напряженности я была «милочкой». Я могла говорить и делать все, что хотела вести себя, как пожелаю. В присутствии дедушки никто не смел сделать мне выговор, все прекрасно понимали, что в этом случае получат его сами.
Дед жил в нижнем этаже большого дома, обычно я могла найти его в кабинете за большим письменным столом. Этот стол представлял для меня особый интерес благодаря множеству занимательных вещей, стоявших на нем. Я уютно устраивалась на коленях деда и начинала трогать предметы, спрашивая: «Что это?» и «Для чего это?», «Можно я потрогаю?» Я знала, что не могу вести себя так ни в кабинете отца, нив комнатах моей тетки или бабушки, но здесь все было позволено, не только позволено, но даже и поощрялось. Я была набалована до последней степени. В любое время дня я могла появиться и начать мои игры с дедом. Я прекрасно знала дорогу через занимаемые им комнаты, и никто не мог остановить меня. А уж раз я была там, никто тем более не мог остановить меня, и я это прекрасно знала. Если другие дети хотели покататься, они устраивали это через меня: «Сбегай к дедушке и скажи ему, что хочешь покататься». Я сразу делала то, о чем меня просили, — бежала через комнаты деда прямо в красный кабинет. Он, как обычно, сидел там, погруженный в расчеты. Он откладывал перо и спрашивал свою «милочку», что она хочет. «Мне бы хотелось покататься», — говорила я, и дедушка сразу нажимал кнопку звонка. Немедленно появлялся его камердинер Александр.
— Скажи там, в конюшне: мне понадобится Енот и коляска. Да поскорее. Кучера не надо, править буду сам, — распоряжался дедушка.
