— Чем меня безрассудным обзывать, ты бы, Явер, поддержал нас, припал к ногам шейха нашего, помог получить его дочь!..

Гюндюз-бей повалился шейху в ноги, схватил за край платья. Эдебали, улыбаясь, поднял его за руку.

Явер-уста сразу понял, что может означать эта улыбка, крикнул: «Аллах велик!» — и, даже не надев туфель, выскочил за дверь, чтоб обрадовать Осман-бея доброй вестью. Гюндюз-бей, воспользовавшись тем, что остался наедине с шейхом, не выпустил края его платья, пока не получил согласия немедленно сыграть свадьбу.

Однако устраивать сразу после битвы веселую свадьбу с боем барабанов и плясками, состязанием бойцов да скачками не приличествовало, и потому Осман-бей той же ночью в обители Итбурун тихо вошел в брачные покои, подталкиваемый по обычаю кулаками в спину.

Кум Явер-уста, памятуя о древнем завете: вода спит, а врагу не спится, велел зажечь вокруг обители костры, выставил сёгютцев в охрану.

— Враг только и ждет нашей радости, чтобы застать врасплох,— говорил он людям.

В поварне накрыли для дозорных отдельные столы. Послушники разносили сидевшим у костров ратникам кувшины с шербетом, кумысом, айраном.

Много похвал выслушал в этот вечер Мавро, отличившийся в первом бою. Как метко он угодил рыцарю Нотиусу Гладиусу прямо в глаз! Он даже придумал прозвище своему кровному врагу — Одноглазый. Нет, счеты с ним еще не сведены...

По сельджукскому обычаю, вновь обращенный мусульманин получал богатые подарки «на чалму». И потому у Мавро через плечо висели уже две сабли, а за поясом торчали два кинжала, рядом с его собственным луком стоял еще один, монгольский, а за пазухой лежал туго набитый кошель. Ахи Иненю вместе с воеводой Нуреттином, Осман-бей и Гюндюз-бей, Орхан и Бай Ходжа — каждый одарил его кто чем мог.

С каким удовольствием выложил бы он все подарки и рассмотрел их. Но напротив него сидел Керим, сделать это ему казалось неловко, он был смущен и поэтому досадовал на себя еще больше.

Керим взял монгольский лук, покрутил в руках.

— Хорошие луки у монголов, приятель! Недаром зовут их народом стрелков.

— Это точно! Вот ведь и сегодня: не увернись я, угодила бы в меня монгольская стрела.— Мавро вздохнул.— Эх, поздно попал мне в руки этот лук, не достал я рыцаря второй стрелой!

— Может, он и от этой раны не оправится?

— Оправится. С коня-то он не упал. Разве что ему глаз выбил...

Неверное пламя костра играло на лице Керима. Печальная улыбка пробежала по его губам.

— Погубила Алишар-бея страсть к бабам.

— Да. Отец мой покойный говорил: «Человека губит страсть к бабам да деньгам и еще жажда власти. Недолго проживет тот, кто не обуздает своей страсти».— Он задумался.— А если страсти обуздывать, чего ради жить?..

— Верно... Потому и нет им конца...

В воротах кто-то крикнул:

— Мавро!

Они прислушались.

— Мавро-о-о! Эй! Абдуллахоглу Явру! Где ты? Отзовись!

— Это Кёль Дервиш.

— А первым кричал Пир Эльван.

Мавро не понравилось, что его назвали Абдуллахоглу. Он нехотя ответил:

— Здесь я!

Кричавшие подошли к костру. Кроме Пир Эльвана и Кёль Дервиша, было еще несколько человек.

Войдя в круг света, Пир Эльван отвесил Мавро земной поклон, поднес ладонь ко лбу и, отойдя в сторону, сложил руки на животе.

— Если пришли за тимаром, джигиты, я сегодня раздачу закончил,— пошутил Мавро.— В другой раз...

— Спасибо, ага! Счастье, что ты сам живым остался...

Кёль Дервиш упал на колени и, поставив перед Мавро небольшой узел, нараспев проговорил:

— Невестка наша Бала-хатун шлет тебе на чалму. Сказала: «Пусть брат наш Мавро примет малое за многое».

Мавро подумал, что его решили разыграть, но, когда развязал узел, не поверил своим глазам! Кушак, белая шелковая рубаха, пара носков, шерстяные перчатки, несколько вышитых платков...

Мавро растерялся, даже на колени встал.

— Спасибо, Бала-хатун! Спасибо! До смерти не забуду!

Окружающие захлопали в ладоши.

— Да сопутствует тебе удача, джигит! Долгой тебе жизни!

Мавро, ища поддержки, поглядел на Керима. Сбежались остальные дозорные.

— Что там?

— А ну, посмотрим,— ухмыляясь, сказал Бай Ходжа.— Пусть наденет.

Пир Эльван поднял руку, оборвал смешки.

— Подарки сыплются на него дождем! А ведь мы его не по правилам в ислам обратили. Чтоб тебе провалиться, несчастный Кёль Дервиш!

— И правда! Ну, Мавро, помилуй, брат мой по вере, не обессудь, если отберут у тебя все подарки. Гореть тебе в огне до светопреставления. Поди-ка сюда! — Он схватил Мавро за руки.— Повторяй за мной, но, смотри, не сбейся, чтоб перескочить нам пропасть между адом и раем, приятель!

Он заставил повторить Мавро основные верования ислама. Без запинки сказать: «Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед — пророк его». Наконец поднял палец к небу.

— Внемли ухом души своей!.. Вступивший на путь ислама должен помнить, что бог повсюду... Пророкам будь послушен... С людьми обходителен... Против обычая не выступай... Не возгордись... С малыми мира сего не будь жесток... Стой на клятве своей... Никому не завидуй... Правому слову не противоречь... Чужой срам прикрой... Свои грехи не затаивай. Вот и все, брат мой Мавро, сын Кара Василя! Будешь помнить — уготован тебе рай, ибо злой дух не войдет в тебя.

— Как же так, Кёль Дервиш? — спросил Бай Ходжа.— Он ведь не сотворил главного — молитвы по-арабски!

Дервиш глянул на него, скривился.

— Слава аллаху, Бай Ходжа, мы говорим по-турецки. Низ называем низом, а верх — верхом. По-арабски не понимаем. И веры без смысла не приемлем.

Часть четвертая

НА КРУТОМ ПЕРЕВАЛЕ

I

Гурган-хатун, старшая жена Дюндара Альпа, напоминала огромного стервятника, присевшего перед прыжком. Она стояла у берега Карасу, не спуская глаз со своего раба, тринадцатилетнего Балабана, который пытался перевести через быструю реку нагруженного коврами старого вола.

— У-у, паршивая собака! Гяурское отродье! Свинья! — ворчала старуха, поводя своим ястребиным носом.

Высоченная женщина тяжело опиралась на посох — на одном конце гвоздь, на другом вместо ручки железный крюк. Днем этот посох всегда лежал рядом с ее софой, а ночью — у постели. Свежий утренний ветерок развевал ее шелковые одежды, переливавшиеся всеми цветами радуги. Гурган-хатун перевалило за семьдесят, но она была крепка, как скала. От отца, монгольского военачальника, она унаследовала раскосые глаза и жестокость, от матери, знатной грузинки,— жадный рот и спесивый нрав. Шагах в трех позади нее, словно вымуштрованные воины, застыли четыре наложницы, две служанки и две младшие жены Дюндара. Видно, старуха держала гаремную челядь в великом страхе. Впрочем, она и мужа своего умела обуздать. Только дервишу Даскалосу, хоть и противен был он ей как смертный грех, не смогла пресечь дорогу к сердцу мужа. Да еще не могла справиться с дочерью своею Джинли Нефисе: смолоду овдовев, не признавала Нефисе никаких порядков. Говоря по правде, Гурган-хатун и не пыталась обуздать свою сумасбродную дочь, ибо она была единственным существом в мире, которое старуха любила странной, похожей на жалость любовью. Сощурив глаза, Гурган-хатун с досадой наблюдала, как дочь, несмотря на ее строгий запрет, вошла в воду и помогала паршивцу Балабану. Женщина, ругаясь, била палкой старого вола, не желающего идти против течения. И сколько хилый парень ни дергал за узду, вол не хотел поворачивать к берегу.

— Чего зря скотину лупить. Дай по затылку гяуру! — злобно крикнула старуха.— Да стукни же ты эту свинью!

«Гяурское отродье» Балабан происходил из греков, которых на уделах звали «островитянами», его купили у пиратов еще грудным младенцем вместе с матерью. Женщина внезапно умерла, и Нефисе выкормила сироту козьим молоком. Хоть мальчишке и шел четырнадцатый год, был он слабеньким и хилым, и больше десяти ему никто не давал. Жил он в гареме и спал в постели у Нефисе. Потому, видно, и не нарастало на нем мясо, кровинки не было в лице. Гурган-хатун сердцем чуяла: нет, не по-матерински привязалась дочь к этому мальчику. Разузнала все, выследила, да не в силах была приструнить дочь и выгнать мальчишку в селямлык. Вспоминая об этом, старуха всякий раз багровела. Вот и теперь, боясь выдать свои мысли, отвела глаза в сторону.