— Сукин сын! — снова прокричала Нефисе и, опустив саблю па глупую рожу Панайота, снесла ему щеку.

Он взвыл, схватился за лицо, упал на колени. Следующим ударом — накрест — Нефисе снесла ему голову. С отвращением поморщилась, закрыла глаза.

Во дворе послышались крики, вопли, стон. Грозный клич огласил своды подвала.

— Вперед, сестры Рума!

Нефисе кинулась вверх по лестнице. Споткнулась о ступеньки — один раз, другой. Испугавшись, что ее держит кровь убитого, провела пальцем по клинку сабли, дотронулась до лба, поставив на нем красную точку. Успокоившись, перескакивая через три ступени, побежала наверх.

На крепостной башне, на том самом месте, где два часа назад с безграничной радостью в сердце, вознося хвалу господу Иисусу, жертва долга Панайот размышлял об императоре, о мире, караванных путях и мостах, мечтал о славе, о женщинах и девушках, стоял теперь Керим Джан. Его не радовало, что Биледжик был взят легко — ценою жизни одной Ширин. Может быть, потому, что, когда Ширин умирала, он был рядом с ней... Глядя вдаль, Керим сплюнул. Все здесь нагоняло на него тоску: поля, ожидавшие жатвы, деревья, отягощенные плодами, воды Карасу, красновато поблескивавшие в лучах вечернего солнца. А больше всего — дорога Стамбул — Тавриз, по которой давно не ходили караваны, и полуразвалившиеся каменные быки моста. Он представил себе караванные пути, во всех направлениях изрезавшие лицо земли, бредущие по ним бесконечные толпы людей и животных и с дрожью в душе подумал о том, что готовит судьба этим людям, каждый вечер снимающим тюки, каждое утро снова вьючащим груз на верблюдов, не знающим, продадут ли они свой товар. «Куда бы люди ни шли, они идут к своей смерти»,— сказал как-то шейх Эдебали. Меняется только место и облик смерти. Можно умереть спокойно в своей постели... Умереть с перерезанным горлом в ущелье от руки разбойника... Попав в засаду, устроенную твоим лучшим другом... Умереть от руки Пир Эльвана, прирожденного палача... От яда, подсыпанного собственной женой... От кинжала собственного мужа... И, зная обо всем этом, выбиваться из сил, воевать ради денег! Ради кусочков металла, которые два часа назад его мать Баджибей бросила как приманку под ноги биледжикским воинам!.. Страшная штука — деньги! Не будь этой приманки, нелегко было бы взять Биледжикскую крепость. При виде денег гяуры и в самом деле голову потеряли... Он вспомнил Дюндара Альпа. «Разве только гяуры? А скольких мусульман лишили разума эти презренные кружочки металла?!» Перед его глазами снова ожила постыдная сцена у ворот. Услышав, что деньги не считаны, воины точно обезумели. Решили, что подобранные монеты достанутся им. Но ведь и хозяева этих денег: монах Бенито, дервиш Камаган, Даскалос и Дюндар-бей — тоже на это надеялись! Никто из биледжикских воинов не успел взяться за оружие, потому что не решился швырнуть на землю монеты, которыми были полны руки... Попавшись в золотую ловушку, оторопело глядели они, как палками, будто кроликов, убивают их товарищей... При мысли о ловушке снова заныла левая нога. Он увидел Даскалоса, бьющегося в капкане. Значит, застань Бенито в капкане его... Керим закрыл глаза, прислушался. Ни ветерка — лист на дереве не шелохнется. Осман-бей, должно быть, давно уже сделал свое дело у Орехового Ключа.

Осман-бей решил напасть на засаду, не дожидаясь ночи, пока кто-нибудь не сообщил властителю Руманосу о взятии Биледжика. Жесток и отважен был властитель Инегёля. И Алексий, властитель Атраноса,— воин не хуже его. Если они успели обнажить мечи... Керим подумал об Орхане, об армянине Торосе, о всех своих близких, потом об Осман-бее, о старейшинах Сёгюта, и сердце его сжалось от тревоги за них. Даже если б с палачом Пир Эльваном случилась беда, Керим не скоро бы утешился.

Не любил он сечи. Но понемногу уверовал, что боя все равно не избежать. «Таков уж закон: раз ты подпоясан саблей — или сам умрешь, или должен убить! Но где же конец тому? — Наверное, когда прикончишь всех врагов...— Керим снова вспомнил Дюндара Альпа.— Врагам нет числа. Они даже в собственном роду...— Он задумался.— Не будет конца врагам, покуда есть на свете вражда!»

Он не оглянулся на звук шагов. Ему никого не хотелось видеть. Не было сил слушать чью-либо болтовню. Но где скрыться от людей? Во второй раз за несколько месяцев почувствовал он, как необходимо порой одиночество.

— А, ты здесь? Ищу тебя, ищу...

— Слава богу, Мавро! — Керим глянул через плечо.— Я-то здесь, а ты где пропадаешь?

— Хоронят бедняжку Ширин... Удрал я.

— Без муллы?

— Говорят, раз пала она за веру, не нужно ей ни молитвы, ни омовения... Жалко сестру Ширин.

Керим проглотил комок в горле. Провел рукой по лицу. Нехотя заговорил:

— Услышал я, кто-то из женщин сказал: «Ширин ранена». Бросился к ней. Еще жива была... Дышит часто... Положил ее голову себе на колени. «Погляди на меня, Ширин!» — говорю. Не узнала сначала, потом улыбнулась. Спрашивает: «Умру я от этой раны, брат Керим?» Голос еле слышен. «Ничего, дорогая, обойдется. Через несколько дней бегать будешь».— «Увижу,— спрашивает,— красавицу невесту нашу?» — «Конечно,— говорю,— не волнуйся!» — «Если умру,— говорит,— передай Орхан-бею...» Облизнула пересохшие губы. «...Нет, ничего не говори! Ничего!..» Голова соскользнула с колен. Сразу душа из нее вылетела. Обмякла. Растерялся я. Положил ее на камни. И знаешь, что подумал? Холодно ей будет на камнях.

Мавро вытер кулаком глаза.

— Ты видел мерзавца, который убил ее?

— Нет.

— Дурак крестьянин, тот самый, что подвал открыл, матушке Баджибей ключ передал... Девчонка сказала.

— Какая девчонка?

— Да есть тут девчонка, служанка чавуша... Сказала: «Если бы сама не видела, не поверила бы... Не то что курицу зарезать, клопа не мог раздавить».— Мавро помолчал.— Вот такие и убивают... Ибо со страху не ведают, что творят! — Горечь в голосе его вдруг зазвучала ненавистью.— Знаешь, что сделала сестра Джинли Нефисе, да будут благословенны ее руки!.. Рубанула, щеку у него снесла, с ладонь, вот так... Поставила на колени и прикончила вторым ударом!.. Каплан Чавуш убивался из-за Ширин. Приказал: «Бросьте эту собаку в человечье дерьмо!» Оттащил за ноги. «И будь ты проклят!»

— Где он?

— Каплан Чавуш? Пошел выбирать место для обители шейха Эдебали.

— Неужто сюда перебирается шейх? А как же его обитель в Сёгюте?

— Оставит старейшине ахи Хасану-эфенди. Не только обитель для дервишей устроит здесь шейх Эдебали. И странноприимный дом, и медресе такое намерен поставить, каких и в Конье нет. Сказал: «Пригласим мюдеррисов и ходжей из Хорасана и Египта, из Рума и Багдада. Так что, Каплан Чавуш, получше ищи. Надо будет ставить в крепостях и городах кадиев и субаши, назначать в войска кады-аскеров, грамоте туркмен обучать, чтобы страной могли управлять; отобрать воинов поумнее, особенно из греков, ибо отныне на Византию двинемся. И не затем, чтобы жечь да грабить, бить да хватать, а затем, чтобы порядок и правосудие строить». Так и сказал, понял?

Керим замечтался. Мавро хлопнул его по плечу.

— Да, друг мой, направит теперь своих коней наш бей Осман на Бурсу и на Изник!..

— Да что ты? Откуда взял?

— Иначе шейх Эдебали не в Биледжике устроил бы свою обитель, а в славном городе Эскишехире...— Помолчав, спросил: — Приходилось тебе бывать в Изнике или в Бурсе?

— Нет. А тебе?

— Я не бывал. Но отец мой покойный много рассказывал. Если и Бурсу возьмет Осман-бей, рассыпав золото у ворот руками Баджибей...— Он умолк, заслышав шаги.

Показалась Пополина с кувшином вина и серебряной чашей чавуша Кости. Подошла. Присев, поклонилась.

— Пожалуйста, туркменские беи! Еле нашла вас. Чуть не выхватили из рук моих кувшин... Не отдала!..

— Что это?

— Ведь вы вина пожелали?!

Керим удивленно глянул на Мавро.

— Кто сказал?

Мавро разглядывал девушку. На лестнице было темно.

— Как тебя зовут?

— Пополина, туркмен-эфенди.

— Пополина!..— повторил он и через плечо ответил Кериму.— Она вот, Пополина, спросила: «Хотите вина?..» — Мавро протянул руку, ущипнул девушку за щеку: — Ну как отказать такой красавице? Вот я и ляпнул: «Еще бы!» — Он взял чашу, протянул ее Кериму.— А ну-ка, отведай!