А здесь не он вовсе проявил свое эдакое рыцарское-де благородство, но она, не желая терпеть нужду при живом законном супруге, принялась за разыскание беглеца. Как бы сейчас сказали – алиментщика:

«…Елизавета Христина, почувствовав себя брошенной женой, сама принялась разыскивать пропавшего супруга» [275] (с. 13).

Так что подлое предательство и вероломный подлог являются истинными чертами характера столь до небес превознесенного большевиками этого их «гения».

Однако ж вот в какого рода гениальности, как обнаруживается, он наиболее себя прославил:

«…его торжественные хвалебные оды становятся неотъемлемой принадлежностью официальных торжеств. Елизавета жалует и награждает Ломоносова исключительно за его поэтические заслуги. О Ломоносове-ученом она не имеет даже смутного представления» [144] (с. 286).

А был ли он вообще – мальчик-то этот? Ведь исключительно за счет необычайной популярности этих лакейских излияний, где пирующая на развалинах страны инородчина расхвалена этим придворным словоблудником:

«Иметь у себя книги Ломоносова в особо роскошном переплете становилось делом тщеславия» [144] (с. 286).

Но и не только в сочинительстве стишков засветился этот наш «халиф на час». В результате своих алхимических упражнений, чему обязывала его принадлежность к высшим кругам масонства, ему удалось выведать технологию изготовления мозаичных плиток и устроить их производство. Собранные со всей России лучшие русские мастеровые рисовали заказываемые ему картины и портреты знати, которые и изготовляли в мозаике. И тут, самое главное, он-то ведь сам к ним, судя по всему, вообще не причастен ни с какого боку. Ведь нет никаких упоминаний о его способности в изображении портрета или еще в каком ином виде мозаичных работ.

Но лавры изготовителя, что теперь не может не удивлять, пропагандой советского времени достались лишь ему одному!

И совершенно не исключено, что и в стихах его заслуги отнюдь не более. Ведь и здесь он имел прекрасную возможность завести такую же мастерскую, но уже в пиитовиршеплетстве хвалебных од, предназначенных для прославления как придворных вельмож, так и самой императрицы, столь обожающей лесть и прославление собственной персоны.

Оставил ли он в чем еще свой след?

Если и оставил, то что-то уж и не слишком заметный: вроде бы чего-то там изобретал, писал какие-то труды, философствовал. Однако ж если и имеются тому вещественные доказательства, то никакой гарантии, что эти изобретения следует относить лично к Ломоносову, а не к его мастерской. Ведь он слишком часто лгал, чтобы ему можно было в чем-либо доверяться.

Однако ж вновь закрадывается вопрос: а как ему вообще удалось столь лихо взобраться в верха, чтобы уж потом и выступать в роли эдакого величайшего пиитиста и мозаичника «всех времен и народов»?

А ведь в самом еще начале своей службы в рядах Академии наук он ко двору не пришелся. И все дело здесь даже не в вопросе о его профессиональной пригодности (как обучался он за границей наукам – нам известно, регулярность опохмелки лишь малое тому свидетельство), но к его склонности к пьяным дебошам, в том числе и в рабочее время:

«26 апреля 1743 года наш герой, подвыпив, … публично оскорбил Вейсгейма: “Ругаясь оному профессору, остановился и весьма неприличным образом обезчестил, крайне поносный знак самым подлым и безстыдным образом руками против них сделав”. Далее “поносил он профессора Вейсгейма и всех прочих профессоров, называя их… скверными словами, что и писать стыдно…”» [275] (с. 11).

Так что такие вот дебоши, один из которых, вышеприведенный, заставил усадить его даже в кутузку, вывести Ломоносова в светочи всеразличных наук ну уж никак не могли.

Что же вывело?

Так ведь и здесь все оказывается достаточно просто и обыденно. Вот что помечено в его биографии под 1750 г.:

«Сближение Ломоносова с Иваном Шуваловым, фаворитом Елизаветы Петровны» [275] (с. 5).

То бишь, выражаясь по-русски, с хахалем очередной блудницы, усаженной масонами на российский трон. Что ж, Кутузов наш, Михайло Илларионович, чему подтверждение будет указано несколько позже, когда разговор пойдет о нем, молоденькому хахалю Екатерины II, Платону Зубову, кофе в постелю по утрам верноподданнически подавал. И ничего – был при этом величайшим среди царедворцев. Здесь, похоже, попахивает чем-то подобным же.

«Теплые отношения с Шуваловым значительно помогли Ломоносову» [275] (с. 14).

Так что все ясно и здесь: масон Кутузов свою популярность при дворе завоевывал абсолютно тем же, чем и масон Ломоносов.

А вот и вскрываемая нами удивительная многогранность его шараханий: от сантехнических приспособлений до мозаичных картин и от вентиляции до организации пышных иллюминаций в честь царицыных тезоименин. Вот, что выясняется, откуда ноги растут у такого разброса практически во всех областях науки неких таких всеобъемлющих познаний. Академия наук, и аккурат в пору его «теплых» ухаживаний за Шуваловым, поручала ему:

«…рецензировать и переводить труды не только коллег, но и других европейских ученых…

Ломоносов нередко врабатывался в чужую ему сферу знания и находил в ней что-нибудь свое» (там же).

И так врабатывался, что это и действительно чужое, на выходе, как и положено у находящихся на подобного рода должностях лиц, обретало в себе в лучшем случае чьего-то соавтора. В худшем же – превращалось в целиком вышедшее из-под его пера изобретение.

Так что и здесь все просто – полная аналогия нашего совка, когда пара-тройка русских изобретателей работают на забитый под завязку хананеями институт. И вышестоящие «соавторы», как и обычно, собирают с авторов все сливки. И не только для себя, но и для вывоза «на экспорт»: вся западная цивилизация и по сей день барствует лишь за счет нескончаемой череды открытий русских людей, работающих в области науки.

Так что тайна необыкновенной великости Ломоносова, уж такого особенного наиглубочайшего ума, больше не тайна. Его все же заполученная лакейством высочайшая должность в Академии наук говорит обо всем.

И вновь сообщается о его склочном характере:

«Находясь в фаворе у фаворита, наш герой позволял себя вести заносчиво и грубо по отношению к коллегам, а его письма президентру Разумовскому в этот момент по форме начинают походить не на “репорты”, а на распоряжения» [275] (с. 17).

Пиитические же его во множестве к тому времени понаписанные сочинения, что не пользовались успехом до его царедворческого взлета, получили свое признание тогда же. «Талант», который у Ломоносова до этого момента что-то уж слишком не прослеживался и в самом своем зачатии, вдруг выплескивается наружу.

1751 г.:

«Выходит в свет “Собрание разных сочинений в стихах и в прозе Михаила Ломоносова”. Ломоносов, став коллежским советником, получает право на потомственное дворянство» (там же).

А ведь здесь вовсе нет ничего особенного:

«В настоящее время Ломоносова знают в основном как ученого, но при его жизни русское общество считало его прежде всего стихотворцем» [275] (с. 13).

Кем, собственно, на самом деле он и был. Однако ж, добавим, исключительно придворным стихотворцем. И слава эта при дворе жила достаточно продолжительное время. Потому-то до революции и не имелось сведений о каких-то его особых дарованиях в науках.

1752 г.:

«Ломоносов создает первую мозаичную картину» [275] (с. 5).

При всем при этом:

«Сам он талантом художника не обладал…» [275] (с. 16).

И вот в чем здесь сказалось искусство нашего придворного пиетиста:

«Ему удалось добиться перевода на свою фабрику учеников Академической рисовальной школы Матвея Васильева и Ефима Мельникова, ставших создателями большинства Ломоносовских мозаик» (там же).

Так что и здесь что-то не прослеживается его личных заслуг. Но лишь ловко выполненное поручение наряду с устройством иллюминаций на тезоименинах царицы и пылких под его именем прославляющих ее же стишков. С мозаикой – все то же. Он просто выполнил поручение по изготовлению портретов царственных и великовельможных особ в мозаике, вероятно, последнем писке тогдашней моды. А для воплощения в жизнь данной затеи необходимо было соорудить стекольный завод. Что и было исполнено. Понятно, на казенные деньги.