— Но что же будет тогда с моей последней песней? — спросил Никола Биляр.

— Ее ты не услышишь никогда! — спокойно ответил учитель, а ногти на его больших пальцах, словно клювы насмерть схватившихся стервятников, сцеплялись и расцеплялись, скрежеща и обламываясь и злобно, вновь и вновь, наскакивая друг на друга.

Стояла чистая неделя, ложками нельзя было пользоваться, по улицам высились заснеженные остовы деревьев. Никола Биляр слушал, как хмельной, пропитанный вином сазан тихонько посвистывает где-то в глубине дома.

Было холодно, шел 1944 год. Тем временем песня о кольце, нагайке и балалайке находилась уже в Крыму. 19 сентября, перейдя румынскую границу, она вошла в Темишвар. Советские танкисты унесли ее на север, в Сербию. Продвигаясь вместе с бронетанковым корпусом вдоль южного берега Дуная, она 10 октября оказалась под Белградом и вскоре полюбилась партизанам. Немцы отступали. Биляр доживал на свете свой четырнадцатый год. Локти на столе, уши в ладошках, мальчик сидел над книжкой, загадывая, произнесет ли кто из находящихся в комнате слово «дом» в тот самый миг, когда оно будет прочитано им в книге, но ничего такого не случилось. Но ему как раз попалось слово «тамбура», когда в комнату вошел отец, держа в руках что-то завернутое в шаль. Мальчик поднялся, развязал узел и увидел тамбуру с таким тугим лоснящимся брюшком, что, казалось, вот-вот появятся на свет маленькие тамбурята. Никола взял инструмент в руки и, как слепой, шаря по нему пальцами, нашел нужный лад и тотчас заиграл. Утренние и вечерние песни, выученные на уроках музыки, он пропустил через металлические струны — словно перебрал по порядку копну волос и нащупал тайную линию пробора, словно попробовал на язык слова незнакомого языка и заговорил — и родилось что-то, сплавившее старое и новое.

«Этого мало только тому, кто стареет на пять лет в час», — подумал он и положил инструмент на полку над изголовьем постели, чтобы всегда иметь его под рукой. Теперь там лежали три вещи: кольцо, плеть и тамбура.

Тем временем, перед самым бегством из города, оккупанты напали на след подпольщиков и повсюду разослали шпиков. Типы в серых шляпах вертелись на каждом шагу. Им был известен пароль группы — «Кольцо, плеть и тамбура», но никто еще не знал, что этими словами начинается одна из русских песен. Слух дошел до ушей учителя. Однажды, когда снег валил и в книжке, и на улице, появился учитель пения, но не как обычно — в пятницу, а в воскресенье, так что Николе показалось, что старик тоже проживает за день три дня, потому их пятница и пришлась на воскресенье. Вот как было дело.

Позвонили в дверь. Никола знал, что звонят, раньше, чем услышал звонок. Он почувствовал, как звук медленно пересек прихожую, потом, коснувшись занавески, свернул в кухню и спустя еще какое-то время вкатился в его комнату. Никола отправился открывать, но у него полдня уходило на один только шаг, поэтому пять обычных шагов он преодолел за сутки. И к двери подошел как раз тогда, когда было нужно, вовремя: в воскресенье вместо пятницы. Учитель извинился, сказав, что перепутал расписание уроков. Он был одет, как будто собрался в дальнюю дорогу: в желтых сапогах, с кнутом. С ним вошли двое в серых шляпах.

Старик показал им на полке над кроватью мальчика три вещи: кольцо, плеть и тамбуру.

— Это твое? — спросили Николу вошедшие.

— Мое, — спокойно ответил Биляр.

Люди в серых шляпах сгребли вещественные доказательства, заломили мальчику руки за спину, набросили ему на и печи пальто и вывели из дому. Был октябрь, холода стояли такие, что стучали зубы и трескались зеркала, русские пушки грохотали под Авалой, и Никола Биляр спросил учителя, существует ли и что означает слово продромос. То самое слово, из сна.

— Продромос, — ответил учитель, — греческое слово, означает оно предшественника, предтечу. Это имя учителя Христа.

Они дошли до Дуная, вместе с Николой сели в лодку, привязали мальчика за шею к склонившейся над рекой вербе и направили лодку к другому берегу. Он повис, по колено погрузившись в воду. Сначала он бил по воде ногами, чтобы веревка не могла затянуться и задушить его. А потом устал и обмяк.

А песня о кольце, нагайке и балалайке уже входила в город.

Знающий наше истинное имя, окликни, и мы отзовемся!

Не все ремесла существуют извечно, многие из них были неизвестны нашим предкам. Но, подобно неким скрываемым именам, призвание к ним таилось в людях во все времена, уходя в мир иной с каждым покидающим землю поколением, чтобы однажды вернуться и заявить о себе. Сегодня, к примеру, никого не удивит профессия копииста фресок. А ведь когда-то было иначе. В довоенном Белграде вы с трудом нашли бы такого мастера, я лично помню только одного, у него было ателье в мансарде углового дома между улицами Нушича и Македонской, над аптекой. Звали его Исайло Сук, и он жил, пристраиваясь, так сказать, к чужой кормушке, в башне упомянутого дома, усердно заляпывая краской свои полы, служившие потолками расположенным под мансардой комнатам. Своим делом, редким и почти не приносящим дохода, он занимался не спеша, пока черные дожди сменялись за окном белыми снегами, а летом, с непокрытой головой, волосы на которой раньше времени приобрели цвет перца, смешанного с солью, с этюдником под мышкой обходил монастыри. Там, помечая крошечными цифрами детали контурного рисунка, он переносил на бумагу сюжеты, которые собирался копировать осенью и зимой в ателье. Он давно уже знал, что двойка означает желтый, восьмерка синий цвет, а красный метил пятеркой. Восьмерка в квадрате указывала на смешение красок, чтобы получилась зелень. Он помнил, что и сами по себе цвета символичны: синий значил истину, желтый — измену и ревность, пурпур — могущество и так далее. Он был убежден — об этом шушукались по мастерским, где он учился, — что есть также цвет, знаменующий будущее, но какой именно — Исайло так и не узнал. Кто ведает, размышлял он, бывало, подвержено ли наше будущее переменам или же оно уготовано нам раз и навсегда? Когда стряпаешь потемки, ужинать приходится глазами…

Помечая цифрами цвета, Исайло Сук пытался связать с ними и характеры персонажей фрески. Он всегда работал впроголодь и именно поэтому не спился — трудно пристраститься к вину, когда пусто в животе. Ногти у него на руках и ногах были сплошь перепачканы краской, а борода росла прямо из ворота рубахи, и, словно мех, льнула к лицу. Из дыр на рубахе можно было установить, что шерсть кустилась на его теле даже в самых неподходящих местах, а широкая улыбка обнажала блестящие, но почти прозрачные, словно бы стеклянные зубы, за которыми вертелся подвижный, как рыбка, язык.

Перебравшись в свое время в Белград из провинции, Исайло не обзавелся друзьями в столице, так что заглянуть в сумерки в кабачок «Под липой», чтоб, прислушиваясь к чужим разговорам, скоротать время за вином, было единственной его отрадой. Кабачок ютился в подвале соседнего дома, и посетители попадали туда прямо с улицы, спускаясь по щербатым ступенькам, держась за витые железные перила, в которых застревали иногда, то ноготь, то перчатка. Исайло Сук любил подымить над тарелкой голубцов, тушенных в листьях хрена, поглядывая на мелькавшие за окном ноги прохожих, мужчин и женщин, чьи фигуры и лица он мог разве что воссоздать в своем воображении. Немногих знакомых (кроме нескольких однокашников из второй белградской гимназии, где он в свое время не доучился) он знал плохо и никогда не умел составить верное представление об окружавших его людях. Ему явно не хватало фантазии, чтобы проникнуть в чужой мир, и он не уставал удивляться разным прохвостам, способным, едва сведя знакомство, тотчас же учуять и нащупать в человеке все слабые места и недостатки, чтоб потом прибрать того к рукам. Завидуя пройдохам, Сук устраивался как мог и как разумел, и однажды поймал себя на том, что, копируя фреску из монастыря Каленич, пытается соотнести лица и фигуры изображенных на ней людей со своими знакомыми. По-видимому, он надеялся хотя бы таким способом постичь их характеры и истинные намерения, вечно ускользавшие от него в жизни, казавшиеся ему загадочными и таившими угрозу. На фреске, которую он срисовывал, мастер XV века изобразил свадьбу в Кане Галилейской. За круглым столом, покрытым плотной скатертью, словно морщинистым пластом теста, сидели молодые и их гости, а за окном дул нарисованный ветер. Был тут и Христос, превративший воду в вино, которое на картине наливали из высоких глиняных кувшинов. Исайло Сук привычным жестом взял немного красной темперы, развел водою и, принявшись за вино на своем полотне, вдруг подумал: