Ланселот вскинул голову, вот теперь-то в глазах его метнулся ужас. Дракон же возрадовался.

— Я помолюсь спасителю, — неуверенно пробормотал испытуемый. — И он поможет мне стать достойным…

— А еще нужно следовать завету Иисусову: если бросят в тебя камень, хлебом воздай тому, если ударят тебя по одной щеке, подставь и другую! Ну, что скажешь, Ланселот?

Ланселот молчал, понурив голову. Горько ему было и, не поняв дешевой уловки, колебнулся он в вере своей.

— Много грехов отягчает мне душу, это верно. Думаю, что горд я и мстителен, и если кто оскорбит меня, того убиваю. И крови немало пристало к рукам моим, я же воин и не раз уже следовал за стягом Артуровым в кровавых битвах.

— А еще девственником быть должно. — Ланселот молчал, — Так чего же ты хочешь, ты, исполненный греха и неправды? Поворачивай назад, покинь страну мою!

Будь у Дракона больше времени, он, конечно же, хорошо распознал бы Ланселота и не пошел бы на риск пробудить дремавшие в нем упрямство и гнев, а продолжал бы перебирать все те же мягкозвучные струны «совершенства», «смирения», и, вполне могло статься, что Ланселот, обливаясь слезами, уничтоженный, повернул бы назад от ворот Крепости. Но Дракон совершил большую ошибку, ибо хоть лицо его было сокрыто чешуей, но в голосе звучали насмешка и торжество. Потому-то побагровел лоб Ланселота, и схватился он за меч свой.

— Проповедь, приличествующая священнику, но тебе она уж никак не пристала! Если не пробудится Мерлин, зачем и жить мне? Но если пошевельнется он, то, сколь ни будь у меня грехов и слабостей, я тот, кого он ожидает. Будь же, как будет! А ты, слуга, веди меня к телу господина твоего! Это приказ Мерлина, и ты слышишь его от меня, Ланселота! Кого Непобедимым назвал Галахад Безупречный.

Сообразил тут Дракон, что совершил тактическую ошибку, его распирала злоба, он проклинал и почти презирал себя и люто ненавидел расходившегося рыцаря. Если бы Ланселот вгляделся в него внимательнее, если б лучше понимал, как и отчего меняется цвет этих глаз, он, конечно, осмотрительней повел бы себя в дальнейшем. Но тогда Ланселот был еще молод и на Дракона смотрел, лишь полнясь ненавистью, а не испытующе.

— Ну, если так, — тихо и угрожающе выдохнул Дракон, — следуй за мной и сам расплачивайся за избранную тобою судьбу.

Мгновение это, когда Ланселот громоздил победу на победу, особенно кажется мне подходящим для того, чтобы вновь перескочить во времени немного вперед и вглядеться в другое мгновение — когда он лежит распростертый на прибрежном песке и остается у него одна-единственная надежда — спасительное безумие. Навряд ли кому-либо, человеком рожденному, возможно уберечься той нравственной подножки, кою, тайно пронеся мимо столь прекрасных и прочных укреплений всей его жизни — чувств его и мыслей, подставляют успех и победа. Ланселот стал уязвимым в тот самый миг, когда счел себя победителем, которому все подвластно, — ибо хотя ни храбрость, ни честь его не уменьшились, но осмотрительность весьма пострадала: столь давно желанная встреча лишила его дара четкого суждения и благотворной подозрительности. Вот почему оказался он на прибрежном песке побежденный и, в сущности, ничего не зная о том, что составляло однако же весь смысл его жизни и что свершилось: вот почему потерял он свободу свою, коня и меч.

Сей молодой воитель отличался удивительным, но весьма характерным свойством: душа его была всегда занята чем-то одним, и хотя в жизнь и судьбу его вкрапливались самые разные мотивы, но в каждом положении, в каждую данную минуту он думал прежде всего о чем-то одном. Например, держа путь к Драконовой крепости, куда его любезно и молча провожал страшный его гостеприимен. Ланселот думал не о Мерлине. Его взор перебегал с одного на другое, он прикидывал, сколь крепки бастионы и стены, соображал, из какого материала сложено это черное сооружение, оглядывал окрестности. Стояла цитадель сия меж гранитных скал, выстроена была явно из этого же материала и казалась несокрушимой. Вверху по крепостной стене ходили взад-вперед стражи, на башне развевалось знамя, на нем знак Мерлина — розовый куст. Когда в крепости заметили Непобедимого Властелина и с ним чужеземца, надсадно залился хриплым воем рог, издавая звуки столь отвратительные, что Ланселот презрительно скривил губы.

«Ну, приятель, — подумал он, — куда твоим трубам против Артуровых!»

Он повернулся к Дракону.

— А что же нет вокруг твоей крепости рва?

— К чему? — глянул на него Дракон, — Кто посмеет или пожелает пробудить Мерлина?

«Да ведь он всего-навсего узколобая тварь, — возликовал про себя Ланселот, — и обязан властью своей лишь глупости подданных. Я одержу победу!»

Но вот они проехали громадные, обитые железом ворота, и Ланселот заставил коня своего идти дальше весьма необычно. Он покороче перехватил поводья и, натянув их крепко, пришпорил долгогривого скакуна. Конь — как в самом деле его называть? Верным товарищем Ланселота, другом, прошедшим с ним столько испытаний? — тотчас понял его замысел: медленно, одну за другой, с грохотом опустил он наземь все четыре свои мощные подковы, словно бы гордо, величаво вступая в крепость. А Ланселот в это время, устремив перед собой твердый взгляд, на самом-то деле ничего не видел, ибо все его внимание обратилось в слух. И по грохоту подков он понял, что никакой пустоты, никакой ямы за воротами нет.

«Может статься, ты и вправду грозный господин для этих твоих псов-убийц, — размышлял Ланселот, — но, поверь мне, слишком ты самонадеянный, чванный, а это тебе не сулит удачи. И я, кого называли неопытным воином, даже я, увидишь, убью тебя! На здоровье, приятель! Только отведи меня к Мерлину!»

И все же — до тех самых пор, пока не вылетел Ланселот из крепости кувырком, так что ноги его не касались земли, — предстояли ему три весьма серьезных потрясения или победы — то есть три суровых доказательства именно того, что Ланселот существует.

Едва по знаку Дракона сошли они с коней своих, Ланселот оказался в кольце псов, кои, низко склонив головы в железных шлемах, неподвижно на него воззрились. Ланселот, рыцарь Артура, решив — с полным правом, — что это ловушка, взялся рукой за меч свой, и псы в железных шлемах тотчас отскочили назад. Ланселот усмехнулся, ему показалось забавным, что он, никогда никого пугать не желавший, сейчас, как видно, пробуждает страх.

— Все твои воины столь же трусливы?

— Нет… лишь встретясь с настоящим противником. Ты ведь только что расправился с их дружками — столько минут еще не прошло, сколько пальцев на руках моих.

— Что ж, на меня напали. Отошли-ка их прочь, они мне мешают. И трусость я не терплю, даже у собак.

— Ты бы должен понять их, — объяснял Дракон, шагая рядом, — Сейчас они рассмотрели тебя как следует, Ланселот.

— А зачем, позволь узнать?

— Затем, что непременно хотят убить тебя.

— Симпатичный народец.

— Поменьше обращай на них внимания. Это же трусы! Я-то хочу спросить тебя о другом.

— Ну!

— Тебя, Ланселот, Артур воином воспитал, так?

— Так. Кем же еще мог я быть!

— Приметил я, как ты осматривался, вступая в крепость. По-дилетантски было сработано, и, если хочешь, я покажу тебе все.

— Ты милостив, — засмеялся Ланселот. — Но то, что хотел видеть, я увидел.

Долго и тихо смотрел на Ланселота Дракон, затем встряхнул головой и опять помолчал.

— Скажи, — заговорил он наконец, — ты готовишься к осаде?

Ланселот явно желал проявить смирение, но ничего кроме вызывающей бешенство любезности, у него не вышло.

— Могу ли я даже помыслить о деле столь лестном тщеславию? Нет, мирская слава мне ни к чему. Веди меня к гробнице Мерлина, только о том и прошу тебя!

Дракон был в замешательстве. К такому поведению он не был привычен. Те заячьи душонки, рыцари — всего-то их наперечет, — не посмели даже искать его. Артур оказался храбр, но ограничен, потому и удалось его напугать: Артур радовался, что хоть ноги унес от Дракона. Но Ланселот держался иначе. Нелегко сие объяснить, а если мне и удастся, то уж очень трудно поверить: держался он вызывающе, то есть не так, как Артур, и не так, как Галахад Безупречный. Дракон не был глуп и понял: Ланселот был воин другой. От героического, но струхнувшего Артура, от безмерно спокойного и целеустремленного Галахада его отличало то, что ни доблесть рыцарскую, ни «предков», ни Дракона, ни даже жизнь свою не принимал он слишком всерьез.