– Когда не так, – сказал Генри Смит, простирая руку, такую могучую, что она могла бы принадлежать исполину, – пусть никогда не поднять мне молота над наковальней! Эх, свершиться бы моему желанию, красавица Кэтрин увидала бы тогда, что ничего тут нет худого, если мужчина умеет постоять за себя и за свою жену. Но сдается мне, весь мир в ее глазах – огромный монастырь, и все, кто в нем живет, должны, по ее понятиям, вести себя как на нескончаемой обедне.
– Да, в самом деле, – сказал Гловер, – она оказывает странное влияние на каждого, кто к ней приблизится… Взять хоть этого молодого горца, Конахара, что сидит у меня на шее уже не первый год, – он, ты видел сам, горяч и заносчив, как все его родичи, а Кэтрин, стоит ей палец поднять, сразу подчинится – ей одной, больше никто в доме с ним не сладит! Она положила немало труда, чтоб отвадить его от грубых обычаев Горной Страны.
Гарри Смит заерзал на стуле, поднял свою кружку, опять ее поставил и наконец сказал:
– Черт бы его взял, этого щенка и всех его сородичей горцев! Разве это дело для Кэтрин – наставлять такого парня? С ним будет, как с тем волчонком, которого я попробовал как-то сдуру приручить заместо собаки. Все его похваливали до тех пор, пока в недобрый час я не отправился с ним прогуляться на Монкрифский холм, там он вдруг накинулся на отару лэрда{51} и так похозяйничал, что мне пришлось бы ох как пожалеть, не нуждайся лэрд о ту пору в доспехах. Я только диву даюсь, как это вы, отец Гловер, разумный человек, держите у себя молодого горца – очень, надо признаться, пригожего – и допускаете такую близость между ним и Кэтрин! Точно, кроме вашей дочери, не нашлось бы никого ему в наставницы.
– Фу, сынок, и не стыдно тебе? – укорил друга Саймон. – Вздумал ревновать к несчастному мальчишке, которого я приютил у себя (уж скажу тебе правду), потому что в родных горах ему жилось несладко.
– Эх, отец Саймон, – возразил Смит, разделявший все предрассудки, свойственные горожанам тех времен, – когда б я не боялся вас обидеть, я сказал бы, что зря вы якшаетесь со всякой шушерой за пределами города.
– Мне надо получать кожу откуда ни на есть, мой милый Гарри, а горцы ее поставляют всякую – оленью, сайгачью, козью, и по сходной цене.
– Еще бы не по сходной, – отрезал Гарри, – торгуют сплошь краденым…
– Ну, ну… пусть даже и так, не мое это дело, где и как они бьют зверя, лишь бы мне кожа была. Словом, я по некоторым соображениям согласился оказать услугу отцу Конахара и взять юношу к себе. Он не настоящий горец и не во всем разделяет грубые воззрения своих сородичей глунами. Да к тому же я не часто видел его таким дикарем, каким он себя показал только что.
– Могли бы и вовсе не увидеть, покуда он ненароком не прирезал бы кого-нибудь, – ответил Смит все так же ворчливо.
– И все же, если ты того желаешь, Гарри, я забуду все прочее и завтра же с утра отправлю бродягу искать себе другое жилье.
– Что вы, отец! – сказал Смит. – Неужели вы полагаете, что Гарри Гоу сколько-нибудь думает об этом щенке, об этой дикой кошке? Да он для меня – что зола из горна! Плевал я на него, уверяю вас, хотя бы весь его клан подступал к Сапожным Воротам[10] с боевым своим кличем и ревом волынок! Увидав перед собой полсотни мечей и щитов, они, поверьте мне, бросятся назад быстрее, чем пришли. Но признаюсь, хоть и глупые это слова, не нравится мне, что паренек так много бывает с Кэтрин. Не забывайте, отец Гловер: при вашем ремесле у вас всегда хватает дела для рук и для глаз, вы все внимание должны отдавать работе, даже когда на этого лоботряса вдруг найдет трудолюбие, что случается с ним, вы знаете сами, не часто.
– Что правда, то правда, – сказал Саймон, – он все перчатки кроит на правую руку и еще ни разу в жизни не сработал пары.
– Да, слева «резать кожу» он понимает по-своему, – заметил Генри. – Но, с вашего позволения, отец, я сказал бы так: работает ли он или празднует лентяя, у него глаза не припухли от жара… и руки не в ожогах от раскаленного железа, не загрубели, орудуя молотом… и волосы не порыжели от дыма, что валит из горна, не стали больше похожи на шерсть барсука, чем на то, что пристало доброму христианину покрывать шляпой. Пусть Кэтрин – самая хорошая девушка, какая только живала на свете, а для меня она лучшая из лучших в Перте, – все же она, конечно, понимает, в чем разница между одним мужчиной и другим, и видит, что сравнение не в мою пользу.
– Ну, от всего сердца за твое здоровье, Гарри, сынок! – начал старик, наполняя кубки собеседнику и себе. – Вижу я, что ты хоть и добрый кузнец, а не ведаешь, из какого металла куют женщин. Будь смелее, Генри, держись не так, точно тебя ведут на виселицу, а веселым молодцом, который знает себе цену и не упадет, сраженный насмерть, даже перед самой лучшей внучкой, какой могла когда-либо похвалиться Ева. Кэтрин – женщина, как и ее мать, и ты судил бы глупо, если бы решил, что их всех привлекает только то, что пленяет глаз. Надо пленить еще и слух, друг ты мой, женщине нужно знать, что тот, к кому она благоволит, отважен и полон сил и мог бы снискать любовь двадцати красавиц, хотя домогается ее одной. Поверь старику, женщины больше следуют чужому суду, чем собственному мнению. Если спросит моя Кэтрин, кто самый храбрый мужчина в Перте, кого ей назовут, если не Гарри Смита?.. Кто лучший оружейник, когда-либо ковавший оружие на наковальне?
Опять же он, Гарри Жги-ветер!.. Кто самый лихой плясун у майского дерева?.. Все он, богатырь-кузнец… Сочинитель самых забавных баллад? Да кто, как не Гарри Гоу! А кто у нас первый борец, первый мастер в игре мечом и щитом? Кто король оружейных смотров… укротитель бешеных коней… усмиритель диких горцев? Все ты, ты… не кто иной, как ты!.. Так неужели Кэтрин предпочтет тебе мальчишку из Горной Страны?.. Еще что! Пусть-ка сделает она стальную перчатку из пыжиковой шкуры. Говорю тебе, Конахар для нее ничто. У нее одно желание: не дать черту завладеть законной своей добычей – ни этим пареньком, ни всяким другим уроженцем Горной Страны. Благослови ее Господь, мою бедную девочку, она, когда могла бы, весь свет обратила бы к более чистому образу мыслей!
– Ну, здесь-то у нее наверняка ничего не выйдет, – сказал Смит, который, как читатель, верно, заметил, не очень-то благоволил к соседям-горцам. – В этом споре я ставлю не на Кэтрин, а на Старого Ника{52}, своего знакомца, – мы с ним как-никак работаем оба с огнем: черт непременно заполучит горца, уж поверьте!
– Да, но у Кэтрин, – возразил Гловер, – есть союзник, с которым ты мало знаком. За юного головореза взялся сейчас сам отец Климент, а этому черт не страшен: ему сто чертей – что для меня стадо гусей.
– Отец Климент? – молвил Смит. – У нас тут что ни день, то новый святой, в богоспасаемом нашем Сент-Джонстоне! Во имя той дубинки, что поколотит всех чертей, объясни ты мне, кто он такой. Какой-нибудь пустынник, который упражняется для своего дела, как борец для арены, и приводит себя в боевую готовность постом и покаянием, – так, что ли?
– В том-то и диво, что нет, – ответил Саймон. – Отец Климент ест, пьет и живет как все мы, грешные, а притом строго соблюдает предписания церкви.
– Ага! Понимаю. Здоровенный поп из тех, что больше помышляют о мирских благах, чем о благостыне: крепко выпивает на проводах мясоеда, чтоб достойно встретить Великий пост, думает in principio[11] о наслаждении… и состоит духовником самых красивых женщин в городе.
– Опять ты промахнулся, Смит. Поверь мне, у нас с дочкой верный нюх на ханжу, будь то постник или жирный пустосвят. Но отец Климент ни то и ни другое.
– Так что же он собой представляет, ответьте, ради Господа Бога!
– Он либо неизмеримо лучше, чем половина всех его собратьев в Сент-Джонстоне, вместе взятых, либо же настолько гнусней самого гнусного из них, что грех и позор давать ему пристанище в нашей стране.
