В течение всего срока беременности Джорджиана открыто заявляла, что их первенец будет сыном, как будто, повторяя эти слова достаточно часто, она могла сделать их правдой. Она говорила, что хочет назвать его Гэбриелом в честь отца, пропуская мимо ушей зловещие предостережения женщин острова, которые утверждали, будто давать имя еще не родившемуся ребенку – дурная примета.
Даже когда вместо сына Джорджиана произвела на свет дочь, Джулиану, она отказывалась в это верить – до тех пор пока сама не увидела малышку. Гэбриел хорошо помнил, какими глазами она смотрела в тот день на новорожденную – не с радостью и восторгом молодой матери, но с тем же выражением нескрываемого ужаса, которое так поразило его в первый вечер на лондонском балу.
Гэбриел снова и снова пытался уверить Джорджиану в том, что ей нечего больше опасаться, что жизнь, которую она вела до сих пор, навсегда осталась в прошлом, однако Джорджиана все же взяла с него обещание, что он никогда не позволит ее семье обращаться с Джулианой так же дурно, как они обращались с ней. По ее словам, эти люди не остановятся ни перед чем, лишь бы добиться своего. Гэбриел, который хотел лишь одного – хоть как-то развеять опасения жены, охотно согласился на ее просьбу, сам не подозревая о том, какое значение этой клятве суждено было приобрести в будущем.
Время шло своим чередом, и Джорджиана начала понемногу привыкать к новой для нее роли матери. Она взяла на себя все заботы о Джулиане, сама кормила ее грудью, восторгалась шумными забавами и выходками маленького капризного создания двух лет от роду. Гэбриел уже решил, что Джорджиана наконец-то почувствовала себя счастливой, по-настоящему счастливой первый раз за всю жизнь, избавившись от грустных воспоминаний о собственном злополучном детстве.
Однако он роковым образом ошибся.
Гэбриел почти ничего не знал о том, что произошло в то хмурое зимнее утро три года назад. День начался как обычно, и ничто как будто не предвещало надвигавшегося несчастья. Рассвет выдался морозным, однако солнце все же пробилось сквозь облака, заливая остров своим сиянием, поэтому после завтрака Джорджиана оделась сама и одела Джулиану, намереваясь прогуляться вместе с ней по холмам, возвышавшимся над западным берегом острова, как они часто делали и раньше. Она предложила Гэбриелу присоединиться к ним, но тот отказался, поскольку ему еще нужно было просмотреть кипу бумаг, оставленных для него управляющим. Вместо этого он наблюдал за ними из окна кабинета, махнув рукой на прощание, когда они проследовали через покрытую инеем низину и скрылись за вершиной далекого холма. Снаружи дул ледяной ветер, и Джорджиана заверила его в том, что они не задержатся там надолго. И тем не менее Гэбриел почему-то испытывал смутное чувство тревоги.
Если бы только он прислушался к своему внутреннему голосу!
Когда прошло несколько часов, а они не вернулись, Гэбриел отправился за ними следом, но нашел лишь свою дочь, которая стояла в одиночестве на дальнем берегу, мокрая и дрожащая, внезапно онемев и не в состоянии объяснить ему, куда исчезла ее мать.
Одну из туфель Джорджианы вынесло волнами на берег неделю спустя, однако ее тело так и не удалось найти, как будто она растворилась в клубах белого утреннего тумана. Был ли виной тому несчастный случай или же Джорджиана по какой-то причине покончила с собой, не имело для него значения. Стоя на берегу и сжимая дрожащей рукой ее промокший насквозь ботинок, Гэбриел ощущал на своих плечах всю тяжесть ответственности за ее гибель так же остро, как если бы он сам убил ее.
Ему следовало это предвидеть. То была давняя и зловещая история, записанная почти три столетия назад, но напоминавшая о себе снова и снова в течение многих поколений проклятого клана Макфи.
Гэбриел осушил остаток бренди и, покинув свое место у камина, проследовал через темную комнату к большому сундуку, стоявшему в самом неприметном месте в дальнем углу, такому же древнему на вид, как и сам замок Данвин. Откинув потертый и выцветший от старости гобелен, покрывавший сундук сверху, он провел ладонью по темной дубовой крышке, за долгие столетия испещренной выбоинами и царапинами. Затем Гэбриел снял с шеи серебряную цепочку, спрятанную под батистовой тканью рубашки. На самом ее конце, поблескивая в тусклом свете камина, висел крохотный, сохранившийся с незапамятных времен ключ, который носили при себе все предводители клана Макфи, жившие до него.
Грубо сработанный железный замок сундука представлял собой такую же загадку, как и само его происхождение. Носивший на себе следы многочисленных попыток взломщиков добраться до содержимого сундука, этот замок был настолько необычным по своей конструкции, что открыть его можно было лишь одним-единственным ключом – неким подобием легендарного Эскалибура[8]. И даже имея при себе ключ, сделать это мог только старший в клане Макфи. Для любого другого, кто решился бы на подобный шаг, ключ мог оказаться не только бесполезным, но и роковым, неся с собой неизбежную гибель, словно сам металл, из которого его выковали, тоже был заколдован. Именно такой замок достоин был оберегать бесценное достояние клана Макфи.
Вставив ключ в скважину, Гэбриел высвободил дужку замка и приподнял крышку сундука, который, как можно было убедиться с первого взгляда, был пуст – реликвия, которую положили сюда на хранение несколько веков назад, исчезла.
Старинный кормовой флагшток служил символом рода Макфи еще с тех пор, как о нем впервые было упомянуто в летописях, передаваясь из поколения в поколение с момента основания клана. Возможно, из-за тесных уз, связывавших Макфи с настоятелями монастыря, основанного на острове Трелей святым Колумбой, многие уверяли, будто этот флагшток был сделан из того же дерева, что и коракл[9], на котором святой угодник приплыл сюда из Ирландии, и потому, бесспорно, нес с собой благословение Божие. Легенда описывала флагшток как длинный и прочный одновременно, чудесным образом не ломающийся даже в сильный шторм, сделанный из сверкающего белого дерева неизвестного происхождения. История же утверждала, что до тех пор, пока древняя реликвия находилась в руках старшего из Макфи, всему клану было обеспечено благоденствие и процветание – и они действительно процветали сотни лет. Ведомые прославленным Меркадусом Макфи, они завоевали безраздельное господство не только на Трелее, но и на соседних островах. Нынешние неприятности Макфи, в прежние времена почитаемых в качестве наследственных хранителей записей древних правителей островов, начались на заре шестнадцатого столетия, когда потомок Меркадуса, некий Мердок Макфи, в то время предводитель клана, навлек на себя проклятие ведьмы с соседнего острова Джура.
Если верить летописям, Мердок, здоровенный неуклюжий детина с характерными для всех Макфи черными волосами и темно-серыми глазами, как-то раз отправился в плавание на своем бирлине[10], когда внезапно разразилась ужасная буря, и он вместе со своими людьми оказался выброшенным за борт в ледяные воды залива. Он храбро сражался с гигантскими волнами, слыша вокруг себя отчаянные вопли тонущих, которые один за другим исчезали в морской пучине, пока наконец сам не обессилел и не лишился чувств.
Когда Мердок очнулся, то обнаружил, что лежит под грудой теплых шкур в пещере у самого берега моря, рядом с костром. Худая, старая, с ввалившимися глазами ведьма, присматривавшая за костром, объяснила ему, что это она спасла его от гибели посредством своего волшебства, благополучно доставив его в свою пещеру на остров Джура.
Мердок был так признателен женщине за избавление, что пообещал ей в награду любое из своих бесчисленных сокровищ. Еще несколько дней он оставался в пещере ведьмы, чтобы окончательно прийти в себя, но когда к нему снова вернулись силы и он уже стал подумывать о возвращении домой, на свой родной остров, видневшийся невдалеке за пеленой тумана, ведьма наотрез отказалась его отпустить, снова и снова заставляя его лодку пристать обратно к берегу посредством магической привязи.
