А поймав недоуменный взгляд того, снисходительно улыбнулся, низко поклонился и показал куда-то наверх.

— Не стоит беспокоиться, о сын мой. Все трижды согласовано.

Звук его голоса был убедителен как шум прибоя, гроход камнепада и рокотанье грома. Сразу преисполнившись доверия, Тим на цыпочках подошел к стене, осторожно тронул ее кончиками чутких пальцев. И сразу же раздался тихий звон, будто в хрустальный бокал уронили льдинку. Таинственный и мелодичный.

— О, боги, свершилось! — Свами Бхактиведанта побледнел, сосредоточился, прерывисто вздохнул и направился к открывшемуся тайнику, а в это время послышались шаги, и в дверном проеме обозначилась фигура — мощная, плечистая. С горделиво посаженной головой. Такая прекрасная осанка могла быть только у…

— Хорст! Хорст! — не справившись с собой — вот в кого Лена-то! — Валерия бросилась к дверям, тут же, как бы устыдившись своей горячностип, остановилась и, прижимая руки к груди, повторила словно в забытьи: — Хорст! Хорст! Господи, это же Хорст! Милый, милый, любимый Хорст! Пришел!

А Хорст с любовью улыбнулся ей, подмигнул сразу замеревшей Лене и, крепко взяв Андрона с Тимом за руки, твердо, по-мужски посмотрел им в глаза. Таким же как он сам — плечистым, мощным, похожим на нибелунгов. И совершенно седым. И не было никому дела на чердаке до Свами Бхактиведанты, трепетно, с бережением вытаскивающего из тайника ларец в форме гроба…

А в то же самое время в шестисотом мерседесе, припаркованном аккурат напротив дома с флюгером-псом, баба Нюра, суть карельский феномен, облегченно вздохнула, торжественно улыбнулась и пробормотала вполголоса:

— Ну все, свершилось, теперь можно и помереть.

— Как это помереть? Ты это чего, бабуля? — рассердился сидящий за рулем внучок Борис, сплюнул в окно и затянулся «Ротмансом». — У нас же работы невповорот. Так что давай живи. И не дуркуй больше. А то подняла ни свет, ни заря, погнала, хрен знает куда. Дай тебе бог здоровья. — Он выщелкнул хабарик, достал фляжку с коньяком и смачно приложился. — Ну дай бог здоровья и нам. А все остальное купим.

Солнце, пока еще не закрытое луной, отражалось от сонных вод, ветер гнал по асфальту шуршащий бумажный сор. Стронуть насмерть приржавевший флюгер ему было уже не под силу…

В маленькой глухой комнатушке без окон было жарко. В спертом воздухе летали мухи, атмосфера отдавала каким-то затхлым, навевающим невыносимую тоску запахом, свойственным тюрьмам, воинским казармам и больницам. Тоска. Хотя, если вдуматься, и не тоска вовсе. По маленькому переносному телевизору бацали песни о главном, булькала наливаемая в грязные стаканы водочка, хрумкали огурчики, капуста и сухарики под крепкими, правда, несколько разреженными зубами. Двое амбалистых плечистых россиян с чувством выпивали, с аппетитом закусывали и пытались подпевать, правда, несколько фальшиво, не в такт и на полоктавы ниже:

Где-то неподалеку тоже пели, правда, совсем уж невпопад, зато с отменной громкостью, полетностью и энтузиазмом. На три голоса. Три разные песни. Бравурно-патриотическую:

Какие там лица желтые, которые с тихим шорохом. Мы к коммунизму на пути, где хлебом пахнет дым…

— Вот сволочи. Опять в тринадцатой надрываются. Сульфазину на них нету, — амбалы оборвали пение, насупились и нехорошо, зловеще переглянулись. — Песню нам испортили. Гады. Ну ладно, сами напросились.

Выпив еще для бодрости, они поднялись. Один взял массивную деревянную дубинку, другой объемистую умную книгу, написанную В.Кавериным «Два капитана». Хмыкнули, подмигнули друг другу, пошли. Не в первой. Идти было совсем рядом, через коридор, в просторную, с зарешеченными окнами палату. Похожую в настоящий момент более на сценические подмостки — все в ней плясало, пело, ходило на руках и на четвереньках. Собственно выкаблучивались только трое, остальная же публика занималась своими делами: кто с презрительной улыбкой тихо повторял: «Чернь! Чернь! Жалкие пролетарии (пролетарии — люди, обладающие только средствами для собственного размножения)! Quod licet Jovi, non licet bovi (что позволено Юпитеру, то не дозволяется быку)». Кто уверял присутствующих, что он незаконно рожденная дочь Ульянова и Инессы Арманд, кто просто пускал слюну, глупо улыбался и яростно рукоблудствовал. Зато уж комедианты старались за всех, пели и выламывались от души, что-то было в них от французских жонглеров, германских шпильманов, русских скоморохов и польскхи франтов. Так непосредственны, так эксцентричны… Однако, увидев амбалов с дубиной, двое из них сразу же закончили гастроль и жутком страхе забились под койки. А представление продолжил самый стойкий, кучерявый, жилистый, тот, что выл картавым тенором:

— Тянут, тянут мертвеца. Лаца-дрица-а-ца-ца.

— Ах ты сука! — амбалистые россияне схватили его, уткнули мордой в бетонный пол и, положив на голову творение Каверина, принялись со вкусом работать дубиной. — Вот тебе, падла, вот тебе, сука, вот тебе…

По Каверину, по «Двум капитанам», по больной голове капитана бывшего… Возлюбите ближнего своего. Любите книгу, источник знания. Наконец песня про мацу смолкла, судорожные всхлипы и подергивания тоже.

— То-то, сука пархатая, — с удовлетворением хохотнули россияне, прихватили книгу и дубинку и нестройно, но с энтузиазмом напевая, не спеша отправились к себе. — Листья желтые над городом… С тихим шорохом…

Однако когда они пришли в свой закут, все песни о самом главном уже были спеты. По телевизору выступал брылатый короткостриженный мужик с пронизывающим цепким взглядом, в котором кое-кто запросто узнал бы Владимира Владимировича Матачинского с погонялой Пудель. Тот освещал свою предвыборную платформу и как всегда был лаконичен и краток: бабки в общак, жизнь по понятиям, а всех пидарастов к параше. Брыли его тряслись, взгляд был уверенный и многообещающий. Трепение, господа, терпение. Ждать вам осталось недолго.