Ему вспомнилась требовательная, но справедливая майор Блондинка — вот чьи ласковые, сильные пальцы были по-настоящему искусны!

— Спасибо, мне уже лучше. — Пытаясь улыбнуться, Женя села, подобрала ноги под себя, выдернула покрасневшую кисть руки из стальных зажимов капитана Злобина. — Бабы, они живучие, как кошки.

В это время лязгнул замок и дверь открылась, пропустив внутрь охранника с автоматом. Следом за ним в камеру вошла девушка в очках и в таком же балахоне, что и пленники, перед собой она катила сервировочный столик. Прохоров остолбенел — это была Вика.

Женя тоже сразу узнала подругу, однако, не выказывая виду, равнодушно наблюдала, как та сдает бумажные тарелки, выкладывает на них какую-то бурую массу, наливает в одноразовые стаканы коричневую жидкость из большого чайника. В спертом воздухе поплыли ароматы свиного жира, тушеной капусты, скверного желудевого кофе, и Кролик Роджер тяжело вздохнул — ему вспомнилась учебка в Советской армии.

Наконец все было готово.

— Зер гут. Карашо, — кивнул охранник, повесил «шмайсер» на плечо и с каменным выражением лица, пятясь, повез сервировочный столик из камеры. Глухо хлопнула тяжелая дверь, резко клацнул замок, затихли в коридоре тяжелые шаги.

— Женя, Женечка. — Словно очнувшись, Вика кинулась к подруге, крепко, до хруста в суставах, стиснула ее в объятьях, будто не доверяя глазам, погладила по щеке Прохорова. — Сереженька, неужели это ты? — Вся дрожа, сотрясаясь от рыданий, она повисла на его мощной шее, обильно орошая слезами мешковину казенной хламиды. — Ребята-а-а-а-а!

— Ну я, кто ж еще. — Тормоз мягко отстранился, всех этих бабских излияний он не выносил, да и жрать было пора, пока не остыло. — Вот, познакомься, это Палач Скуратов-Вольский, ужасно обаятельный.

— Очень приятно. — Капитан Злобин пожал протянутую Викой руку, автоматически нащупал универсальную точку хэ-гу и, потянув носом, глянул в сторону стола: — Что это вы там привезли? Нам обещали кабанью плоть.

— Вот, блин, мужики, лишь бы пожрать. — Вика внезапно успокоилась, саркастически хмыкнула: — Вы что, кретины, не понимаете, куда попали? — Она вдруг задрала балахон, и голос ее упал до шепота: — Ну что, нравится?

На внутренней стороне левого бедра у нее было выжжено клеймо. Круглая отметина величиной с бутылочное донце, с четырехзначным номером в центре и латинскими буквами по краям.

— Да, очень красивые ноги. — Капитан Злобин придвинулся поближе, дотронулся пальцем до розовой, только-только поджившей кожи. — Можно прочитать, что там написано?

— Oderint, dum metuant — «Пусть ненавидят, лишь бы боялись». — Вика резко одернула подол, в ее голосе послышалась страшная усталость. — Вы даже не представляете, какие это звери, хуже вахабитов. За малейшую провинность сдирают скальпы, режут людей на куски, на кол сажают. Снимают все кинокамерой, раз в неделю демонстрируют в воспитательных целях… — Она снова заплакала, бросилась ничком на подстилку. — Господи, скорей бы все это кончилось, все равно не жизнь — ад кромешный…

— Ну, на тот свет всегда успеется. — Прохоров поднялся, взяв хлипкий одноразовый стаканчик, заставил Женю выпить кофе и строго посмотрел на Кролика, пытающегося успокоить Вику. — Мы сегодня жрать будем или только сопли будем жевать?

Не дожидаясь ответа, он уселся за стол, ткнул пластиковой вилкой в коричневую массу, старательно — с голодухи нельзя иначе — прожевал. Ну и враль же этот Эрик Кнутсен! Как же, кабанья плоть! Славянская красавица, почти что целка! Ишь как Палач вокруг нее суетится, видать, запал…

Скоро Вика успокоилась, и Коля устроился напротив Прохорова. Тушеная капуста по вкусу была чудовищнее морской, желудин с цикорием напоминал помои, но они ели: чтобы жить, нужны силы.

— Ты вот что, подруга, давай-ка спокойно, без эмоций. — Наполовину утолив голод, Прохоров встал из-за стола, присев рядом с Викой, положил ей руку на плечо, заглянул поверх очков в покрасневшие глаза. — Хорош реветь, излагай внятно. А куда мы попали, я примерно представляю. — Он задрал балахон и показал кровавые отметины на груди, животе и бедрах, потемневшие глаза его сверкнули звериной злобой. — Шестерых наших положили, не считая баб. Пожалеют.

Сказано это было ровным, будничным тоном, но у Вики от страха даже пальцы на ногах поджались.

— Я здесь уже вторую неделю, подавальщицей на кормобазе. — Она снова почему-то перешла на шепот, зябко обхватила плечи руками. — Это какая-то секта. Заправляют всем эсэсовцы, их совсем немного, основная масса — это люди в хаки. Еще есть рабы в балахонах. — Она вздохнула, вытерла покрасневший нос. — Их клеймят и имеют в хвост и в гриву. Кому повезет, переходят в разряд хаки, неудачников продают на органы, приносят в жертву, режут на куски. С теми, кто пытается бежать, такое вытворяют… В моей камере уже двое новеньких…

— Так, ясно, понятно. — Прохоров неожиданно повеселел, подозрительно задорно хлопнул Вику по плечу: — Слушай, красивая у тебя оправа, дай-ка посмотреть.

— Да «рейбаны», стобаксовые, чего особенного. — Вика недоуменно пожала плечами, сняла очки и тут же страдальчески вскрикнула: — Ты что, сдурел, с головкой плохо?

— Тихо, женщина, тихо. — Не обращая на нее внимания, Прохоров отломал вторую дужку, бросил ее капитану Злобину: — Давай, Палач, действуй.

Объяснять что-либо тому было не нужно: глянув на Серегу с пониманием, он принялся скрести пластмассовым, армированным металлом, стержнем об пол, доводя его конец до остроты шила. Скоро чудо оптики превратилось в два стилета и пару-тройку опасных бритв, настроение у всех поднялось, и ночь прошла бурно и с пользой — в ролевой игре под названием «Фрицам капут».

Когда под утро пожаловали стражники, их ждал весьма неприятный сюрприз — оба арестанта в окровавленных балахонах, не шевелясь, лежали на полу, причем пальцы одного были сомкнуты на шее другого. Пленницы тоже вели себя странно — они были обнажены и, не смущаясь присутствием стражи и трупов, резвились вовсю — громко хохотали, обнимались, целовались взасос и что-то лопотали на своем славянском наречии. В камере царила разруха. Унитаз был выкорчеван с корнем, перегородка разнесена на куски, стол с ошметками бетона на ножках сиротливо валялся в углу. Кафель стен был исписан татарскими словечками, давно уже ставшими исконно русскими и прочно вошедшими в международный лексикон. Цвет и запах послания вызывали самые нехорошие подозрения…