Сквозь щели жалюзи в палату лился свет погожего октябрьского дня. За стеклами ветер шевелил багряные листья, трепал хвост у белки-попрошайки, цокавшей на ветке раскидистого клена — дайте кешью, арахиса дайте. Сгущенки не надо[22] …
— Операция прошла нормально, прогноз самый благоприятный. — Лечащий врач, благообразный еврей с аккуратной черной бородкой, подчеркивающей белизну колпака и халата, поправил уголок одеяла и взглянул на частоту пульса на экране. — Теперь вопрос времени.
С Прохоровым он держался уважительно и с опаской — разбитая рожа, хороший пиджак, куча денег, наверное, — сразу видно, какого поля ягода. Фрукт еще тот. А мамаша его выкарабкалась благополучно, функции мозга восстанавливаются. Да, далеко ушла наука, за деньги теперь можно и с того света вернуться.
— Мама, ты слышишь меня? — Серега взял Клавдию Семеновну за исхудавшую, бессильно свесившуюся руку, заметив искру понимания в ее глазах, облегченно улыбнулся: — Все будет хорошо, мама, все будет хорошо.
У него вдруг перехватило горло. Поднявшись с табурета, он глянул на врача:
— Меня не будет с месяц, может, больше. Не страшно?
— А что может быть страшного? — Врач пожал узкими плечами. — После основного курса предусмотрен реабилитационный, у нас отличный центр в Комарове. Все ведь уже оплачено…
Его пухлые губы растягивались в улыбке, но в глубине глаз светились равнодушие и вежливая скука.
Дома Серегу ждал сюрприз — Прохоров-старший был трезв. Молчаливый и злой, в одном исподнем, он жарил яичницу с «Краковской» колбасой, на кухне воняло мочой, перегретой сковородой и подгорелыми белками. Рысик, свернувшись на холодильнике, зализывал пораненную лапу, желтые глаза его сыто щурились.
— Батя, давай-ка лучше я, — сунулся было Прохоров, но отставной майор угрюмо отстранился и, внезапно рассвирепев, с матерным лаем отшвырнул сковородку в раковину. И тут же, с грохотом усевшись за стол, обхватил голову руками:
— Суки, падлы, лидеры хреновы!
— Кого это ты так? — Тормоз, привыкший ко всякому, поставил чайник, устроившись напротив, вздохнул, тронул отца за плечо: — Похмелиться не успел?
— Они же, суки, пацанов зеленых снова, зверям под пули. — Прохоров-старший потряс кулаком, показав пальцем наверх, оглушительно, так, что Рысик убрался подальше, приложился ладонью об стол. — Опять, суки, в войну играют. Конечно, она все спишет. И приватизацию эту блядскую, и бомжей на помойках, всю жизнь нашу херову…
— А, вот ты о чем, батя. — Прохоров невозмутимо заварил чай, принялся намазывать хлеб маслом. — Только вот, если бы мы с тобой сидели наверху, не воровали бы разве? Может, еще похлеще, с голодухи-то. А то, что власть они не отдадут, это точно, кому ж охота отвечать, сколько ведь таких, как наш Витька. Я бы первый, если мог, кое-кому в глотку вцепился, не дотянуться только.
Он отрезал колбасы, сыра, сделав бутерброды, налил родителю чаю и, бросив Рысику кусочек «Телячьей» — так, побаловаться, — опустился на стул.
— А ребят молодых жалко. Всех. И тех, что от пули, и тех, что от наркоты или от туберкулеза на зоне…
— Серега, ты вот чего, денег мне дай, «торпедироваться» пойду. — Вздохнув, Прохоров-старший угрюмо отхлебнул чаю, с отвращением взглянул на бутерброд. — Со мной, с пьяным, делай чего хочешь, хоть ноги вытирай, хоть е… и в хвост и в гриву. Так вот и Россия вся, опоенная, вьют из нее веревки кто ни попадя, жиды, политики, сволочь разная. Хватит.
Резко поднявшись, так что чай расплескался, отставной майор придвинулся к сыну.
— Денег дай, Серега. Не боись, б…ю буду, не пропью. Не хочу, чтобы веревки из меня… Только, блин, скоро не отдам, не надейся….
Получив желаемое, он подобрел и отправился в ванную мыться, чего с ним не случалось уже давно, — видимо, и впрямь решил начать новую жизнь.
«Ну дела». Под рев водопроводных труб Прохоров доел бутерброды, сунул посуду в раковину и хотел было отправиться к себе. Но не дали. Пришел сосед снизу, не то чтобы друг, так, товарищ детства, одноклассник Вова Горюнов. В школе Прохорову все ставили его в пример, шпыняли, говорили: «Горе ты наше, равняйся на лучших», «Учись, учись, учись, как завещал нам дедушка Ленин». А он не слушал, валял дурака и, как показало время, был совершенно прав. Потому как нынче экс-отличник, красный дипломант и кандидат наук Горюнов пребывал в полной жопе. Вместе со своим научно-исследовательским, жутко засекреченным институтом. Зарплату задерживают, штаты сокращают, не жизнь, а сплошные конвульсии конверсии. А дома неработающая жена с полугодовалым чадом. Эх…
— Сережа, если можешь, — как всегда, с порога начал Горюнов, и мрачное интеллигентное лицо его выразило муку. — Сколько можешь… Я все отдам… Но потом…
«Ну, видно, день сегодня такой. День раздачи слонов. Вначале батя, теперь Володька». Прохоров денег дал, глянул на тощую рожу гостя, шмыгнул носом.
— Жрать хочешь? — И, не дожидаясь ответа, поманил его на кухню: — Седай.
Поставил чайник на огонь, сделал бутерброды, подумал и вытащил из холодильника кастрюлю с борщом.
— Давай лопай, ровняй морду с жопой.
— О, колбаска! — Горюнов оживился, звучно проглотил слюну и, уже не миндальничая, без интеллигентских шатаний, истово заработал ложкой. — О, борщ-то у вас с мясом!
А то ведь по первости-то: нет, спасибо, не хочу, я уже принимал пищу за ленчем. И потом, я вообще на диете. Ананасово-банановой.
— Дочка-то как? — угрюмо, чтобы хоть что-то сказать, осведомился Прохоров и автоматически, без настроения, налил себе ъ чашку чаю. — Растет?
— Растет, растет. — Горюнов на миг повеселел, попытался было улыбнуться, но не смог, тут же снова на лицо его набежала тень. — Сережа, не волнуйся, я все, все отдам. Нам в счет зарплаты выдали какое-то электронное, говорят, очень дорогостоящее оборудование, полученное от смежников по бартеру. Кстати, не знаешь, может, надо кому? А нет, так я в комиссионку…
— Ага, и бабки будешь ждать полгода. Получишь вместе со своей зарплатой. — Прохоров вздохнул, выругался про себя и посмотрел на гостя как на тяжелораненого. — На «Юнону» двигай, на барыгу. Знаешь, там по выходным народу сколько? Найдется какой-нибудь дурак, купит.
