Уделяя все большее и большее внимание вопросу о внутренних противоречиях, заключенных в явлениях, Белинский приближается к пониманию закона единства и борьбы противоположностей. Он и в прежние годы высказывался на эту тему, но тогда, следуя за Гегелем, делал акцент на примирении противоположностей, на достижении гармонии между ними. Теперь же он признает главной движущей силой развития противоречия и борьбу. «Все живое, — пишет он, — тем и отличается от мертвого, что в самой сущности своей заключает начало противоречия» (3, 6, 588). Противоречия неминуемо приводят к борьбе, которой Белинский отводит исключительную роль: «…важно и велико только то, что… мужает и растет в борьбе, что утверждается живою победою над живым сопротивлением» (3, 6, 323). Белинский считает это «мировым законом жизни», которому подчиняются и природа, и общество, и искусство. Критик подчеркивает огромное значение не только борьбы противоположностей, но и их единства. Указывая на взаимную связь и обусловленность противоположных сторон и тенденций, он утверждает, что «живая истина состоит в единстве противоположностей» (3, 6, 588). Он высмеивает мнение, будто один и тот же предмет не может вмещать и хорошее и дурное.

Растущие противоречия между диалектическим методом и идеализмом Белинского заставляют его пересмотреть свои взгляды на основной вопрос философии. Начинается новый, и последний, этап его философского развития.

Материалистические тенденции в философии Белинского, постепенно усиливавшиеся еще в первой половине 40-х годов, не были тогда им осознаны. Открыто он переходит к материализму в середине этого десятилетия. Переход критика к материалистическому мировоззрению был обусловлен тем, что тогда окончательно сформировались его революционно-демократические взгляды, слитые с идеями утопического социализма. Большую роль здесь опять сыграла западная философия. Это не значит, однако, что ее влияние было главной причиной победы материализма в философской концепции русского мыслителя, как это представлено в ряде произведений русских дореволюционных и современных западных авторов. Для него и в эти годы была характерна самостоятельность мышления.

По-прежнему относясь с большим уважением к Гегелю, Белинский вместе с тем все больше осознает слабые стороны его учения и окончательно отказывается от идеализма. Уже в 1843 г. в статье «История Малороссии» он отмечает, что ответы, которые дает гегелевская философия «на вопросы всеобщей жизни», иногда принадлежат уже прошедшему. В 1844 г. в работе о сочинениях В. Ф. Одоевского он снова говорит, что «теперь даже философия Гегеля относится в Германии к учениям, уже совершившим свой круг…» (3, 8, 318). Вместе с тем Белинский продолжает исключительно высоко ценить метод Гегеля. Особенно интересны его высказывания об этом в той самой статье «История Малороссии», в которой он говорит об устарелости некоторых сторон философии немецкого мыслителя. Отвергая их, Белинский вместе с тем пишет: «Зато ее строгий и глубокий метод открыл большую дорогу сознанию человеческого разума и навсегда избавил его от извилистых и окольных дорог, по которым оно дотоле так часто сбивалось с пути к своей цели. Гегель сделал из философии науку, и величайшая заслуга этого величайшего мыслителя нового мира состоит в его методе спекулятивного мышления, до того верном и крепком, что только на его же основании и можно опровергнуть те из результатов его философии, которые теперь недостаточны или неверны: Гегель тогда только ошибался в приложениях, когда изменял собственному методу» (3, 7, 49–50). Указывая, что в то время в лице Гегеля философия достигла высшего своего развития, Белинский говорит, что вместе с ним она и кончилась — кончилась именно «как знание таинственное и чуждое жизни». Критик высказывает глубокую мысль о том, что эта отчужденность гегелевской философии от «докучного шума» жизни, являясь ее слабой стороной, в то же время была закономерной: ей надо было удалиться от него, «чтобы наедине и в тиши познать самое себя» (3, 7, 50).

Не только немецкую классическую, но и всякую созерцательную философию Белинский критикует за ее отрыв от жизни, за то, что она является «книжной философией» и производит только «школьные партии». Он презрительно отзывается о философе, который на кафедре «Промефей», герой истины, «а в жизни — это человек… живущий в ладу со всякою действительностию». Удивительно ли, спрашивает критик, что жизнь так же не хочет знать философию, как и она не хочет знать жизнь (см. 3, 6, 384).

Внимание Белинского привлекают новые лица в философской жизни Германии — последователи Гегеля. В 1841 г. он писал Боткину, имея в виду в первую очередь немецкого теоретика искусства Г. Т. Рётшера, принадлежавшего к правому крылу гегельянцев: «Пигмеи все эти гегелята» (3, 12, 54). Теперь в своей «Истории Малороссии» он говорит с большим сочувствием о левом гегельянстве как о философии возмужавшей, окрепшей, возвратившейся к жизни. «Начало этого благодатного примирения философии с практикою совершилось в левой стороне нынешнего гегелианизма. Примирение это обнаружилось и жизненностию вопросов, которые занимают теперь философию, и тем, что она оставляет понемногу свой тяжелый схоластический язык, доступный одним адептам ее, и тем, что она возбудила против себя ожесточенных врагов уже не в одних школах и в книгах. Теперь уже это не школьная, не книжная философия, знающая только самое себя и уважающая только собственные интересы, холодная и равнодушная к миру, которого сознание составляет ее содержание» (3, 7, 50). Эти высказывания Белинского о левых гегельянцах являются переработкой мыслей Энгельса из его сочинения «Шеллинг и откровение», конспективно изложенных В. П. Боткиным во вступлении к статье «Германская литература».

Белинского привлекают революционные и атеистические выводы, которые младогегельянцы делали из философии Гегеля. Он противопоставляет «правой стороне гегелизма» левую его сторону, которая «свой прогресс полагает в живом примирении философии с жизнию, теории с практикой» (3, 8, 502). Положительное отношение Белинского к младогегельянцам не означает, что по своим взглядам он был близок к ним. В отличие от них он уже перешел к материализму, а его революционные и атеистические воззрения были гораздо более последовательны, чем у этих идеологов радикальной немецкой буржуазии.

Большое влияние на формирование материалистической концепции Белинского оказала книга Фейербаха «Сущность христианства». П. В. Анненков в своих воспоминаниях особо отмечает большое впечатление, произведенное книгой на Белинского, для которого был сделан перевод нескольких ее глав (см. 4, 274). Все это не значит, однако, что основной причиной перехода критика к материализму было сочинение Фейербаха, как утверждали многие авторы, писавшие о Белинском. Этот переход нельзя представлять как единичный акт, происшедший под влиянием внешнего толчка; он совершался постепенно.

Воздействие философии Фейербаха на Белинского обусловило некоторые общие черты их материализма, и прежде всего наличие антропологических моментов. Но кроме этих общих черт в философии двух мыслителей имеются и существенные различия. В отличие от Фейербаха Белинский, порвав с идеализмом Гегеля, остался диалектиком. Изживал он постепенно и элементы антропологизма в своем материализме. Хотя в области социологии критик остался идеалистом, все же он высказал ряд материалистических суждений об обществе и попытался соединить материализм с диалектикой.

Большим преимуществом Белинского перед Фейербахом была действенность его философии. Еще в 1841 г. он писал Боткину: «Я теперь совершенно сознал себя, понял свою натуру: то и другое вполне может быть выражено словом Tat[8], которое есть моя стихия» (3, 12, 13–14).

Переход критика к материализму, как и вся эволюция его философских идей, совершался под влиянием практических проблем русской действительности. Герцен, называя Белинского «мощной, гладиаторской натурой», писал о нем: «Для него истины, выводы были не абстракциями, не игрой ума, а вопросами жизни и смерти… В каждом его слове чувствуешь, что человек этот пишет своей кровью, чувствуешь, как он расточает свои силы и как он сжигает себя»… (18, 7, 236, 238).