Хрущев был хозяйственник, он это понимал. Этим и объясняется жесткость его позиции. Для него это было принципиальное решение, и он прекрасно знал, на что он идет. Нельзя сказать, что в новочеркасских событиях были на одной стороне все плохие, а на другой – все хорошие. И плохие, и хорошие, как всегда это бывает, были по обе стороны баррикад и примерно в одинаковых пропорциях. А потом уже победители решили, где были все хорошие, а где оказались все плохие.

Хрущев жестко несколько раз говорил: «Что хотите делайте, но вот этого не обещайте – что цены вернем назад. Вот этого не обещайте». В Новочеркасск он отправил решать проблему Микояна и Козлова. Жесткого и трусливого Козлова, как охарактеризовал того Шелепин в своих мемуарах, и Микояна – человека гибкого, лучшего кремлевского переговорщика. Судя по такому выбору, Хрущев тогда еще не был уверен, в какую сторону будут развиваться события.

После разгрома восстания был проведен открытый судебный процесс, по результатам которого сто пять человек было осуждено и семеро расстреляно. Ситуация выглядела очень интересно и с современной точки зрения даже бредово – все произошедшее тщательно скрывалось в масштабах страны, но внутри Новочеркасска все было открыто. Там скрыть было невозможно: ту же кровь с асфальта еще долго смывали, поэтому нужна была не только устрашающая акция, а надо было продемонстрировать единство партии и народа, которого уже не было.

Вот почему Солженицын назвал это поворотным моментом истории. Выступления и забастовки в СССР были не первый раз, но зато впервые власть в лице своих высших представителей, то есть Микояна и Козлова – членов Президиума ЦК КПСС, присутствовала при подавлении публичного недовольства рабочих. Других таких случаев не было.

Поэтому не важно, приказывал ли Хрущев лично расстреливать демонстрацию и разрешал ли он применять оружие. Есть его фраза о новочеркасских событиях: «Все правильно сделали». А значит, он несет стопроцентную ответственность за все произошедшее.

Историю с Новочеркасском потом изо всех сил пытались замолчать, хотя до этого, наоборот, использовалась практика публичного запугивания. О процессах в Александрове и Муроме – это 1961-й год – открыто публиковала сообщения областная печать. Но еще тогда стало ясно, что это неудачный вариант, ведь события в Александрове стали именно ответом и продолжением событий в Муроме. Поэтому власти очень боялись продолжения новочеркасского бунта. Повышением цен была недовольна вся страна, и известия о восстании и его кровавом подавлении могли вызвать цепную реакцию. А так и начинаются революции. В то время во главе страны было еще достаточно людей, которые помнили 1917 год и понимали, что происходит и во что это может вылиться.

Кроме того, Хрущев потребовал сделать все, чтобы информация о трагедии не просочилась на Запад. Упоминать об этом запрещалось под страхом расстрела. В городе работали пять радиолокационных установок, которые создавали помехи и мешали радиолюбителям выйти в эфир и рассказать о трагедии. Оперативники в штатском внимательно прочитывали каждое письмо.

Но на международном уровне попытка скрыть произошедшее очень быстро провалилась. Первыми о событиях в Новочеркасске написали французы, а потом об этом шумели уже все СМИ Европы. Вскоре после этих событий была написана статья Бойтера «Когда перекипает котел».

По репутации Хрущева был нанесен сокрушительный удар в глазах мировой общественности. Но что еще более важно, его авторитет был сильно подорван в глазах членов высшего партийного аппарата, которые поняли, что теряют контроль над страной[10].

Один из самых громких скандалов, связанных с именем Никиты Хрущева, произошел в первый день декабря 1962 года на выставке художников-авангардистов. Скандал в Манеже вспоминают наравне со знаменитой «кузькиной матерью» или кукурузой. Хрущев разгромил работы молодых живописцев в пух и прах. Скандал отразился на всей культурной жизни страны и привел к тому, что искусство разделилось на официально разрешенное и подпольное.

Выставка художников-абстракционистов в Манеже не была запланирована. Сначала она проходила в Доме учителя на Большой Коммунистической, но там побывали иностранные корреспонденты, которые все сфотографировали, и уже на следующий день Запад узнал о том, что в Советском Союзе разрешили абстракцию. Хрущев в этот момент был за границей, и к нему начали приставать с вопросами. Как только он вернулся в страну, абстракционистам тут же предложили перенести выставку в Манеж.

Художники, в их числе Эрнст Неизвестный – будущий автор памятника Хрущеву, колебались, не зная, чего ждать. Мнений было два – это или провокация, или признание. В последнее верилось с трудом, но самые нейтральные и спокойные работы все же перевезли в Манеж, на выставку, посвященную тридцатилетию Московского союза художников. Позже ее в шутку назовут «взрыв МОСХа».

Первого декабря 1962 года Хрущев и еще несколько членов Президиума пришли на выставку, причем Хрущев был заранее убежден, здесь собрались неформалы и гомосексуалисты. На входе он сказал: «Ну, где тут у вас грешники и праведники? Показывайте свою мазню». Очевидцы этого высокого визита вспоминали, что сначала Хрущев довольно спокойно рассматривал экспозицию. Но после критических замечаний председателя Союза художников Владимира Серова и члена Президиума ЦК КПСС Михаила Суслова, видимо, согласился с тем, что такое искусство чуждо советскому народу, и стал горячиться: «Вы что, рисовать не умеете? Мой внук и то лучше рисует».

Его раздражение вызвали многие экспонаты. У художника Соустера, написавшего картину «Лунные можжевельники», Хрущев спросил, бывал ли тот на Луне. Около одного из пейзажей, написанного серыми красками, спросил, что это. Ему ответили, что это Вольск – город цементных заводов, где все затянуто тонкой цементной пылью, а люди этого не замечают. Это вызвало возмущение Суслова, который заявил, что в этом городе все работают в белых халатах, и чистота там идеальная, хотя многие из присутствовавших помнили этот серый город, пыль в котором видна за много километров.

Потом Хрущев кричал: «Запретить! Прекратить это безобразие!» Многих художников после выставки вызывали «на ковер», на них обрушился шквал газетно-журнальной брани. Независимые художники, барды и литераторы ушли в подполье. В стране возник художественный самиздат, а многим даже пришлось покинуть Советский Союз. Официальное же искусство переживало застой. Те, кто соглашался играть по предложенным властями правилам, грубо говоря, получали персональную выставку к пятидесяти годам, вторую персональную выставку, если доживали, еще через четверть века. Все было расписано и давалось не за вклад в искусство, а за выслугу.

Впрочем, и это все если не официальная, то полулегендарная версия точно. Если прочесть все, что написано по поводу выставки в Манеже и ее последствий, то получится слишком калейдоскопическая история. В целом правильно, но детали отличаются, дополняются предположениями, и вот уже каждый исследователь показывает собственную версию.

В это время власть в очередной раз пыталась поставить интеллигенцию на службу своей доктрине. На совещаниях в Доме приемов, в Свердловском зале Кремля на следующий год досталось очень многим. На Эренбурга Хрущев кричал: «Вот, при Сталине молчал, а как Сталин умер, он и разболтался!» Марлену Хуциеву за знаменитую сцену с явлением в видении погибшего отца было сказано: «Как это может быть, что в твоем фильме „Мне двадцать лет“ отец был моложе сына на два года?» Единственный, кого похвалили, был Солженицын.