– А я-то думал, что я тут инкогнито, – говорю, глядя на ее ноги. Единственный способ пережить этот разговор – это вести его с босоножками Мии. Ногти у нее накрашены бледно-розовым лаком.

– Ты? Да это невозможно. Ну, как у тебя дела?

Как у меня дела? Ты это серьезно? Я заставляю себя поднять взгляд и впервые смотрю на Мию. Она все так же прекрасна. Хотя красота ее не такая броская, как у Ванессы Легран или Брен Шредер. Она такая скромная, и всегда меня буквально завораживала. Длинные темные волосы сейчас распущены, свободно ниспадают на плечи, все такие же молочно-бледные, покрытые веснушками, которые я раньше так любил целовать. Шрам на левом плече, который некогда был яростным красным рубцом, теперь стал розовым с едва заметным серебристым отливом. В последнее время в татуировках такое модно. Почти даже красиво.

Мия пытается заглянуть мне в глаза, и я боюсь, что мой фасад может рухнуть. Я отворачиваюсь.

– А, да ничего. Хорошо. Очень занят, – отвечаю на ее вопрос.

– Ну да, конечно. Очень занят. У вас турне?

– Ага. Завтра в Лондон.

– А я завтра лечу в Японию.

«В разные стороны», – думаю я, и, к моему удивлению, Мия произносит это вслух.

– В разные стороны, – слова угрожающе повисают в воздухе. Опять вдруг закручивается водоворот. Если я не уберусь отсюда, он поглотит нас обоих.

– Я, пожалуй, пойду, – я слышу, как эти слова произносит тот спокойный парень, который играет роль Адама Уайлда, будто мы с ним стоим в полутора метрах друг от друга.

Мне кажется, что по ее лицу пробегает какая-то тень, но я не уверен, потому что на все мое тело будто накатывают волны, и, клянусь, меня вот-вот вывернет наизнанку. Я уже совсем на грани, но другой Адам все еще работает. Он протягивает Мие Холл руку, хотя меня мысль о том, что мы с ней просто пожмем друг другу по-деловому руки, угнетает.

Мия смотрит на мою протянутую ладонь, открывает рот, чтобы что-то сказать, но вместо этого просто вздыхает. Лицо затвердевает в чужой маске, и она тоже протягивает мне руку.

Я сжился со своим непрекращающимся тремором настолько, что уже его не замечаю. Но когда мои пальцы касаются Мии, он исчезает, и внезапно все стихает, как прекращается электрический гул, когда кто-нибудь выключает усилитель. Я мог бы стоять так вечно.

Но это ведь не более чем рукопожатие. Уже через несколько секунд моя рука снова свободна, и кажется, что часть своего безумия я отдал Мие – мне чудится, что теперь дрожит ее рука. Но я не уверен, потому что чувствую, как меня сносит быстрым течением.

А в следующий момент дверь ее гримерки уже закрывается у меня за спиной, и я оказываюсь на стремнине, а Мия снова там, на берегу.

Я знаю, сравнивать уход Мии с катастрофой, которая лишила ее семьи, – пошло и даже мерзко, но я не могу ничего с этим поделать. Потому что итог для меня тот же самый. Первые недели я не мог в это поверить и просыпался каждый день как в тумане. Это же мне просто померещилось, да? Черт, нет. Потом меня корчило от боли. Как от удара кулаком в живот. Только через несколько недель я осознал все в полной мере. Но в отличие от ее катастрофы – когда я был нужен, когда приходил, помогал, когда она могла на меня опереться – после ухода Мии я остался один. Мне не за кого было отвечать. Так что я опустил руки – все начало разваливаться и остановилось.

Я вернулся домой, к родителям. Взял в охапку кое-какие вещи из «Дома рока» и ушел. Я забил на все. На учебу. На группу. На собственную жизнь. Внезапный безмолвный уход. Я лежал, свернувшись калачиком, на своей детской кровати. Я боялся, что все, кому не лень, начнут колотить в дверь и требовать объяснений. Но со смертью всегда так. Сопутствующий ее приходу шепоток разносится быстро и далеко, так что все, наверное, поняли, что я уже труп, раз даже на тело никто не зашел посмотреть. Только несдающаяся Лиз продолжала появляться раз в неделю и приносить сборники музыкальных новинок, которые ей понравились, радостно кладя новый диск на нетронутую стопку.

Родителей мое возвращение как будто бы опечалило. С другой стороны, их расстраивало многое в моем поведении. Мой отец был лесорубом, но эта индустрия начала загибаться, и ему пришлось устроиться на конвейер на заводе электронной аппаратуры. А мама работала в университетской столовой. Для обоих это был уже второй брак, первые оказались просто кошмарными, но детей после них не было, и эту тему никогда не обсуждали; я сам узнал об этом лишь в возрасте десяти лет от дяди с тетей. Я родился довольно поздно и явно неожиданно. И мама любила говорить, что все, что со мной происходило – мое появление, то, что я стал музыкантом, влюбился в девчонку вроде Мии, пошел в колледж, что наша группа так раскрутилась, что я ушел из колледжа, бросил группу, – все было неожиданно. Вопросов по поводу моего возвращения домой они не задавали. Мама приносила мне в комнату еду и кофе на подносике, как тюремному заключенному.

Три месяца я провалялся в постели, жалея, что не впал в кому, как Мия. Так, наверное, было бы проще. Наконец, мне стало стыдно. Я – девятнадцатилетний парень, бросил колледж, живу с родителями, безработный, бездельник, ходячий стереотип. Родители воспринимали все это спокойно, но я стал таким жалким, что меня уже самого начало от этого тошнить. В итоге вскоре после Нового года я спросил у отца, не нужны ли у них на фабрике люди.

– Ты точно уверен, что хочешь этим заниматься? – спросил он. Не этим. Но то, чего я хотел, я получить не мог. Так что я лишь пожал плечами. Они с мамой из-за этого поспорили: она пыталась заставить его отговорить меня от этого.

– Ты разве не хочешь для него лучшей жизни? – доносился ее приглушенный крик с первого этажа. – Чтобы он хотя бы доучился?

– Да речь не идет о том, чего я хочу, – ответил отец.

Так что он поспрашивал у своих, меня пригласили на собеседование, и через неделю я начал работу в отделе ввода данных. С шести тридцати утра до половины четвертого дня я сидел в комнатушке без окон и печатал цифры, не имевшие для меня никакого значения.

В первый рабочий день мама встала пораньше и приготовила мне столько всего на завтрак, что я даже не смог все это съесть, а вот кофе казался недостаточно крепким. Она стояла возле меня в своем стареньком розовом купальном халате и явно волновалась. Когда я уже собрался уходить, она покачала головой.

– Что такое? – спросил я.

– Ты на завод устроился, – сказала она с торжественным видом. – Это меня не удивляет. Именно этого я и ждала от своего сына. – Я не мог понять, из-за кого она больше расстраивается – из-за себя или из-за меня.

Работа оказалась отстойная, но это было неважно. Умственные усилия там не требовались. Вернувшись домой, я спал до вечера, потом просыпался, читал и снова спал с десяти до пяти утра. Мой график выбивался из ритма жизни всего остального мира, но это меня не смущало.

Какое-то время до этого, в районе Рождества, у меня в душе еще тлел огонек надежды. Потому что изначально Мия планировала приехать домой на праздники. У нее даже был обратный билет на девятнадцатое декабря. И я хоть и понимал, что это глупо, но все же рассчитывал, что она ко мне зайдет, объяснится или, еще лучше, извинится. Может, окажется, что это все было какое-то страшное недоразумение. Может, она ежедневно писала мне по электронке, но письма не доходили, и она придет, злая, что я не отвечал, как она злилась из-за всяких глупостей, например, из-за того, что я сказал или не сказал ее друзьям.

Но декабрь как начался, так и кончился, такой же монотонно-серый, хотя с первого этажа порой доносились рождественские песни. А я лежал в кровати.

Только в феврале ко мне пришли.

– Адам, Адам, к тебе гости, – сказала мама, тихонько стуча в мою дверь. Обычные люди в такое время ужинают, а я дрых, для меня это время все равно что полночь. В полубреду я подумал, что это Мия. Но, подскочив, по несчастному лицу мамы я понял, что новости невеселые. – Ким! – объявила она с деланой радостью.