Мастер Слов Керавар вошел в маленькую камеру. Джет встал. Иллари видел Мастера Слов ужасающе отчетливо. В его облике не было ничего непроявленного, туманного, расплывчатого, как обычно бывает в воспоминаниях, как было в предыдущей сумятице образов. Он был очень реальный и одновременно очень ненастоящий. Иллари даже чувствовал запах свежести, исходящий от его кожи — очевидно, Мастер Керавар изволил только что искупаться. Казалось, протяни Иллари руку, и он дотронется до его плеча. И все же Мастер Слов от этого только казался еще более ненастоящим.
Он стоял совсем рядом с перепуганным мальчиком, настолько маленькой была камера. От него исходила угроза, немая и непонятная, она невидимо струилась в сумерках, накатывая волнами. Именно острое чувство угрозы и успокоило джета. Он знал теперь: Мастер Слов пришел, как враг.
Мастер Керавар тихо и отчетливо произнес первое слово — Слово Боли. В единый миг в теле джета не осталось ни одной целой косточки, глаза обратились в раскаленные шары, в голове вскипел свинец, кожа трещала, отлетала черными лепестками. Если бы джет ненавидел своего мучителя чуть меньше... но удар был таким неожиданным и незаслуженным, что ненависть родилась одновременно с болью и заставила сопротивляться. Ерунда. Это мне все только кажется. Сам я целехонек. С диким трудом джет приподнял руку, пошевелил пальцами. Цела, конечно. Ему сразу стало легче. Что, съел? Боль — это терпимо. И не страшно. Боль ведь ужасна не сама по себе, а вместе с мыслью, что в нашем теле что-то отказывается работать — и, может быть, навсегда. Не боль, а мысли о большей боли, болезни, уродстве... Не боль, а страх.
Едва только джет овладел своей болью, Мастер произнес новое слово — Слово Страха. А если мне только кажется, что мне кажется? А если не выдержу... умру... вот сейчас... от страха боль ударила с новой силой... стыдно... а вот и нет, ничуть не стыдно, это выше сил...
Во мрак упало еще одно слово — Слово Стыда. Ко всему добавился тошнотворный стыд за переживаемый ужас и боль, за неспособность справиться с ними, почти до потери рассудка... но ведь кончится же это когда-нибудь...
Слово Отчаяния. Это никогда не кончится. Даже если я умру. Скотина Керавар. И носит же земля таких. Ходит, дышит. Если очень постараться, больше не будет. Конечно, даже думать больно, не то, что душить его, но что делать, больше нечего...
И последнее — Слово Одиночества. Больше не было никого. Была боль, страх, стыд, отчаянье, был сам джет, и больше ничего и никого, даже ненавистного врага. Он был один во всем мире — но и мира тоже не было.
Джет закричал. Внезапно боль и прочее отступили, исчезли. Как и полагается, совершенно бесследно. Джет чувствовал жгучий холод: еще бы, он весь мокрый насквозь. Он... джет снова коротко вскрикнул.
— Кто? — тихо произнес он, потом снова закричал. — Кто я такой? Как меня зовут? Как меня зовут?
Мастер Керавар бешено взглянул на него. Даже маги не могут убивать взглядом; во всяком случае, Керавар не умел, иначе убил бы. Он стоял, тяжело и быстро дыша от гнева, потом поднял руку, отвесил джету пощечину в полную силу и вышел так быстро, словно за ним гнались...
— Полегче, малыш, — пробормотал Иллари, утирая лоб, — полегче. Я пока еще тоже жить хочу.
— Прости, господин, — сдавленно произнес джет, тоже утирая холодный пот.
— Пустое, — раздраженно махнул рукой Иллари, — оставь. Да какой я тебе сейчас, к лешему, господин? Я государственный преступник, а за мою голову объявлена награда. Считай, что мы с тобой друзья, идет?
Повеселевший джет благодарно кивнул. Причина внезапного порыва Иллари была, однако, совсем иной. Он и сам не признался бы себе в том, что заставило его предложить дружбу вассалу. Просто высокомерие Иллари так и не переросло в спесь, столь свойственную столичным придворным, а врожденное чувство справедливости не позволило ему считать себя господином человека, который настолько превосходил во всем его самого.
— Что-то я опять проголодался, — почти пристыженно произнес Иллари, чтобы сгладить возникшую неловкость.
— Ой, я совсем забыл! — воскликнул джет и принялся разгребать угли.
Новая порция клубней успела не только испечься, но и остыть. Джет подбросил еще углей, закопал в них еще несколько клубней и принялся вместе с Иллари уплетать остывшее лакомство, которое отнюдь не стало менее вкусным.
— Крепкая у тебя выдержка, — невнятно произнес Иллари с набитым ртом, все еще не в силах оправиться после недавнего потрясения. — И как ты еще ухитрился сохранить рассудок?
Джет поднял на Иллари свои лиловые глазищи.
— Тогда или потом? — без улыбки спросил он.
— И то, и другое.
— Тогда — не знаю. Разве что чудом. А потом... — в глазах джета вновь замерцала тоска по дому. — Когда мне объявили приговор... ну, об изгнании... я пошел попрощаться с Деревьями. Этого мне запретить не могли.
Вновь ветер воспоминаний донес до Иллари восхитительный запах волшебной рощи.
— Они как раз цвели... и были такие красивые... я не мог уйти от них, не мог... и я сорвал себе веточку на память. Я ничего не знал тогда... что в изгнании сходят с ума, не знал... и почему, тоже не знал. Это уже потом, когда я побродил по городам и увидел...
Джет судорожно сглотнул, и Иллари мысленно содрогнулся вместе с ним. Какой же ужас должен был испытать мальчишка, увидев своих изгнанных соотечественников, превратившихся в грязных, нищих безумцев. И насколько больший ужас он пережил, сообразив, что и ему была уготована та же участь. Даже и без слов джета Иллари знал, как тоскливое непонимание терзает джета: он-то отчего не сходит с ума? Как долгими бессонными ночами он в мучительном ожидании прислушивается к собственному разуму: не началось ли? Как он, едва усталость берет верх и властно требует сна для измученного тела, с воплем вскакивает, еще не до конца проснувшись, ибо снилось ему, что безумие подкралось и овладевает его рассудком.
— Ну, потом-то я сообразил, что с ума я все никак не схожу и не схожу, и мне немного полегчало. Уже совсем потом я понял, что это из-за веточки. Может, я бы и не догадался, но я делал сам такие талисманы: кусочек дерева в серебре на цепочке.
— Так, значит, кое-кто у вас в Джетевене имеет возможность выйти наружу? — сразу понял Иллари.
Джет кивнул.
— Еще когда меня пытались зарезать на городском базаре, все стало ясно. Кирпичи в меня швыряли безумные джеты, но тот, кто им приказал, вполне разумен.
— Праведные солнца! Теперь я понимаю, почему ты стремился забиться куда-нибудь подальше от Джетевена. Другого в толк не возьму Кто и зачем тебя преследует?
— Мастер Керавар, наверное, — пожал плечами джет. — Больше некому. И за что он меня так ненавидит?
— Ненавидит? — скептически поднял брови Иллари. — Поверь моему опыту придворного интригана: если тебя преследует он, то это никак не ненависть. Это страх. Он тебя боится.
Джет откровенно засмеялся.
— Да за что ему меня бояться?
— Не знаю, — уступил Иллари, — но он тебя боится. Слушай, сопляк, я в таких вещах разбираюсь получше твоего, хоть ты у нас и всезнайка. То, как он тебя ломал... а теперь преследует чужими руками — это не ненависть. И пощечина, — Иллари непроизвольно коснулся щеки, вспыхнувшей от воспоминания. — Разве ты не понял, почему он тебя ударил? Он тебя мучил со вполне определенной целью, а разозлился оттого, что не был уверен, достиг ли ее.
— И что это за цель? — спросил джет уже менее недоверчиво.
— Тут я могу только догадываться, — признался Иллари. — Но сдается мне, он хотел, чтобы ты что-то забыл. Что-то бесконечно для него важное. Ты забыл многое. Даже собственное имя. Но он не уверен, забыл ли ты то, что должен забыть.
— Если я что-то такое и знал, — передернул плечами джет, — то сейчас и понятия не имею.
— Этим мы потом займемся, — пообещал Иллари. — Не бегать же тебе всю жизнь от кирпичей перелетных. Пока мы не разберемся во всем, ты в опасности. Почему, ну почему ты не рассказал мне обо всем еще дома? Мы бы что-нибудь придумали вместе. Ты так за меня боялся?
