Джеймса он отыскал за павильоном для крикета. День разгулялся, и стало так жарко, что заставить себя двигаться можно было лишь с трудом. На небе не было ни облачка, солнце палило вовсю. Байрон уже успел поработать битой, а Джеймс, сидя на скамейке, все еще ожидал своей очереди. Он любил сосредоточиться перед игрой и предпочитал делать это в одиночестве. Байрон подсел к нему на скамью, но Джеймс в его сторону и не посмотрел. Даже не пошевелился. Длинная челка свисала ему на глаза, а светлая кожа уже успела немного обгореть, особенно там, где кончались рукава майки.

Байрон все-таки заставил себя его окликнуть и вдруг замер.

Дело в том, что Джеймс считал. Точнее, монотонным шепотом называл числа одно за другим – казалось, он зажал коленями какого-то первоклассника и хочет научить его счету. Байрон привык к тому, что его друг вечно что-то бормочет под нос, он тысячу раз это видел, но обычно Джеймс бормотал еле слышно что-то совсем непонятное, тогда как сейчас он явно считал: «Два, четыре, восемь, шестнадцать, тридцать два…» Над Кренхемской пустошью дрожало жаркое марево, в котором, казалось, вот-вот растворятся верхушки холмов. Байрон совсем перегрелся в своем белом костюме для крикета.

– Ты зачем это делаешь? – спросил он, делая попытку завязать разговор.

Но Джеймс аж вздрогнул от неожиданности – он явно не заметил, что рядом кто-то есть. Байрон рассмеялся, показывая, что вовсе не хотел его напугать или застать врасплох, и спросил:

– Ты что, расписание уроков повторяешь или таблицу умножения? Только зачем, ты и так ее лучше всех знаешь. Уж, во всяком случае, лучше меня. Я, наверное, безнадежен. Все время ошибаюсь, когда надо на девять умножать. Или на семь. Это для меня très difficile[8]. – Мальчики обычно пользовались французскими словами в тех случаях, когда становилось слишком скучно либо было трудновато объяснить что-то по-английски. И потом, говорить по-французски – это почти то же самое, что иметь некий тайный язык, хотя, если честно, по сути дела, любой из учеников их класса мог присоединиться к их «тайной» беседе на французском.

Джеймс пошевелил концом биты в траве у своих ног и пояснил:

– Просто проверяю, легко ли я могу удваивать числа. Так, на всякий случай. Для безопасности.

– На какой случай? – Байрон судорожно сглотнул. – Что значит «для безопасности»? – Джеймс никогда раньше так не говорил. Это было совершенно на него не похоже.

– Ну, это все равно что успеть добежать до своей спальни, пока в туалете еще не перестала шуметь вода. И сказать себе: если я этого не сделаю, все может пойти не так.

– Но где же тут логика, Джеймс!

– На самом деле все очень даже логично, Байрон. Я не оставляю места случайностям. Напряжение и так нарастает из-за этих экзаменов на стипендию. Иногда я даже начинаю искать четверной клеверный листик. А теперь еще и «счастливым» жуком обзавелся. – Джеймс вытащил из кармана что-то, неярко блеснувшее у него между пальцами. Это был искусно сделанный из потемневшей бронзы жук-бронзовик со сложенными крыльями – весьма изящная вещица размером с большой палец Байрона и в точности повторявшая облик настоящей бронзовки. Жук мог также служить брелком для ключей, поскольку к нему была приделана серебряная петелька.

– А я и не знал, что у тебя есть такой чудесный амулет, – сказал Байрон.

– Это тетя прислала. Из Африки. Я не могу позволить себе никаких дурацких ошибок перед самым экзаменом.

У Байрона вдруг как-то странно защипало в носу в районе переносицы, и он, к своему стыду, понял, что сейчас расплачется. Но тут на крикетном поле заорали: «Аут!», послышались аплодисменты, и Джеймс встал.

– Моя очередь бить, – сказал он. Спортивные игры давались ему хуже всего. Байрон старался не упоминать об этом, но прекрасно знал, что Джеймс всегда закрывает глаза, когда в его сторону летит мяч. – Мне надо идти.

– Ты видел? Сe matin[9]?

– Что я должен был видеть, Байрон?

– Те две секунды? Их ведь сегодня прибавили! В четверть девятого.

Возникла крошечная пауза, во время которой ничего не произошло, хотя Байрон ждал, что Джеймс Лоу хоть что-нибудь на это скажет, но Джеймс Лоу не сказал ни слова. Он просто очень внимательно посмотрел на сидящего Байрона, и лицо его побледнело настолько, что стало каким-то восковым, в руке он по-прежнему крепко сжимал своего жука. Солнце было прямо у него за спиной, и Байрону приходилось щуриться, чтобы разглядеть его лицо. Уши Джеймса на солнце просвечивали красным, точно вареные креветки.

– Ты уверен? – спросил, наконец, Джеймс.

– Да. Я сам видел, как секундная стрелка у меня на часах двинулась назад. А потом, когда я снова посмотрел на часы, они уже шли, как обычно. Это совершенно точно было сегодня.

– А в «Таймс» об этом ничего не писали.

– И по телевизору тоже ничего не говорили. Я вчера вечером весь выпуск новостей посмотрел, но никто об этом даже не упомянул.

Джеймс посмотрел на свои наручные часы. Часы были швейцарские, на широком кожаном ремешке, раньше эти часы принадлежали его отцу. Там было окошечко, но в нем выскакивало только сегодняшнее число, а не минуты и секунды.

– Ты уверен? Ты действительно уверен, что видел это?

– Действительно.

– Но почему же тогда… Почему решили прибавить эти секунды, никому не сообщив?

Байрон поморщился, стараясь не расплакаться:

– Не знаю. – «Жаль, – думал он, – что у меня нет такого «счастливого» жука. Жаль, что у меня нет тети, которая могла бы прислать мне из Африки такой талисман».

– Ты что? У тебя все в порядке? – вдруг спросил Джеймс.

Байрон так энергично закивал, что, казалось, даже глазные яблоки подпрыгнули у него внутри черепа. И поторопил друга:

– Depechez-vous. Les autres[10] ждут.

Джеймс тяжко вздохнул и пошел отбивать мяч. Потом побежал, высоко поднимая колени, его плечи и локти работали, точно поршни, то поднимаясь, то опускаясь. И Байрон вдруг подумал: если он будет бежать с такой скоростью, то выдохнется раньше, чем доберется до черты. На всякий случай он незаметно вытер глаза, но на него вроде бы никто не смотрел, потом несколько раз чихнул – пусть те, кто все же что-то заметил, думают, что у него сенная лихорадка или какая-то странная простуда, невесть откуда взявшаяся среди жаркого лета.

Ключи от нового «Ягуара» были вручены Дайане, когда она успешно сдала экзамены на права. Отец Байрона редко позволял себе подобные сюрпризы, а вот мать, куда более порывистая, была вполне способна на неожиданные поступки. Она могла, например, купить кому-то подарок просто потому, что ей захотелось, чтобы у человека была эта вещь, и любой подарок она всегда заворачивала в красивую бумагу и перевязывала ленточкой, даже если никакого дня рождения и не было. Ключи от «Ягуара» отец ни во что заворачивать не стал, а просто положил в коробочку под белый носовой платочек с кружевами.

– Боже, какой сюрприз! – воскликнула мать. Она, похоже, и не догадывалась, что в коробочке еще и ключи от машины. Вид у нее был страшно смущенный, и она все трогала изящный платочек, на котором была вышита первая буква ее имени «Д», увитая маленькими розовыми розочками.

Наконец Сеймур не выдержал.

– Ради бога, дорогая! – с досадой сказал он, и это прозвучало как-то не совсем правильно: в его словах, пожалуй, слышалось больше угрозы, чем нежности. Только после этого мать догадалась приподнять платочек и обнаружила под ним ключи с эмблемой «Ягуара», выдавленной на кожаном ярлычке. Она была потрясена.

– Ах, Сеймур, – без конца повторяла она, – ну разве можно… Не стоило… Я не могу…

Отец, как обычно, с достоинством кивал, но Байрону почему-то казалось, что ему страшно хочется подпрыгнуть или побегать по комнате, только строгий официальный костюм этого не позволяет. Он сказал Дайане, что теперь люди будут смотреть на нее с интересом, что все будут обращать на нее внимание. Теперь уж никто не посмеет посмотреть на Хеммингсов сверху вниз. «Да, конечно, дорогой, – подтвердила Дайана, – матери всех учеников будут мне ужасно завидовать, потому что я – самая счастливая женщина на свете». И она погладила отца по голове, а он, закрыв глаза, прислонился лбом к ее плечу, словно вдруг почувствовав себя ужасно усталым.