Тепло от колонки вдохновляло на лирику.

Через несколько дней после переселения в ванную Есенин прочел мне:

В подтексте, впрочем, угадывается другое: на лирику вдохновляет не только тепло колонки, но и дружеское тепло, заветная теснота “ванной обетованной”[1173]. Недаром ведь Мариенгоф особо подчеркивает – “спали под одним одеялом”: общая ванная комната и постель – это символ единения и братства[1174].

Судя по “Роману без вранья”, стоило Мариенгофу взъерошить есенинские волосы, как у того уже рождались стихи:

Есенин лежал ко мне затылком.

Я стал мохрявить его волосы.

– Чего роешься?

– Эх, Вятка, плохо твое дело. На макушке плешинка в серебряный пятачок. – Что ты?..

И стал ловить серебряный пятачок двумя зеркалами, одно наводя на другое. <…>

Есенин отложил зеркала и потянулся к карандашу.

Сердцу, как и языку, приятна нежная горечь.

Прямо в кровати, с маху, почти набело (что случалось редко и было не в его тогдашних правилах) написал трогательное поэтическое стихотворение. Через час за завтраком он уже читал благоговейно внимавшим девицам:

По словам Э. Германа, “с чувством дружбы он (Есенин. – О. Л., М. С.), должно быть, родился. Она стала для него культом.

Было тут кое-что и от литературной традиции: как Пушкин с Дельвигом… Было и невымышленное душевное расположение к себе подобным.

Неслучайно последние, за час до смерти набросанные стихи его обращены к другу. К другу, а не подруге”[1176].

Слева направо: Илья Шнейдер, Сарра Лебедева, Всеволод Иванов, Елизавета Александрова, Анатолий Мариенгоф, Анна Никритина, Ирма Дункан и Владимир Ясный

Фотография М. С. Наппельбаума, 1924-1927

Культ дружбы требовал демонстративного пренебрежения женщинами[1177]: двое неразлучных “были неумолимы и твердокаменны”, наложив табу не только на серьезные романы, но и на ночные приключения (“С кем хочешь там хороводься, а чтобы ночевать дома”, – говорил Есенин[1178]). Отношение друзей к противоположному полу иллюстрируется в “Романе без вранья” анекдотическим эпизодом:

Одна поэтесса просила Есенина помочь устроиться ей на службу. У нее были розовые щеки, круглые бедра и пышные плечи.

Есенин предложил поэтессе жалованье советской машинистки, с тем чтобы она приходила к нам в час ночи, раздевалась, ложилась под одеяло и, согрев постель ("пятнадцатиминутная работа!”), вылезала из нее, облекалась в свои одежды и уходила домой.

Дал слово, что во время всей церемонии будем сидеть к ней спинами и носами уткнувшись в рукописи.

Три дня, в точности соблюдая условия, мы ложились в теплую постель.

На четвертый день поэтесса ушла от нас, заявив, что не намерена дольше продолжать своей службы. Когда она говорила, голос ее прерывался, захлебывался от возмущения, а гнев расширил зрачки до такой степени, что глаза из небесно-голубых стали черными, как пуговицы на лаковых ботинках.

Мы недоумевали:

– В чем дело? Наши спины и наши носы свято блюли условия…

– Именно!.. Но я не нанималась греть простыни у святых…[1179]

Последнее слово употреблено в двойном смысле: комическая ситуация с обиженной поэтессой приводится с тем, чтобы оттенить святость дружеских уз.

А романы? В имажинистский период есенинские увлечения почти неощутимы. И Надежде Вольпин, и Галине Бениславской Есенин как бы “позволял себя целовать”[1180], сам же – испытывал не более чем симпатию, спокойную, ни к чему не обязывающую.

Первым табу нарушил Мариенгоф, чего Есенин до конца жизни так ему и не простил. Любовь Мариенгофа к актрисе Камерного театра А. Никритиной ударила по дружбе: в неразрывном “мы” появилась роковая трещина, первый признак будущего “раздвоения на я и он”[1181]. Вот как, по воспоминаниям Вольпин, Есенин отреагировал на ее злое суждение о Никритиной:

Сергей глядел на меня пытливо.

– Вы же еле обменялись с ней двумя словами. И так говорите… неужели просто по впечатлению?

А взгляд радостный и довольный. За его словами звучит: “Ну и молодчина”.

– Просто по впечатлению? – повторяет. Мне в похвалу.

Но не в радость мне была эта угаданная похвала. Я сквозь нее расслышала и крик одиночества, и боль нарастающей смертной тоски[1182].

Позже, в разговоре с А. Миклашевской, поэт жаловался, по своему обыкновению подтасовывая факты: “Анатолий все сделал, чтобы поссорить меня с Райх <…>. Уводил меня из дому, постоянно твердил, что поэт не должен быть женат: “Ты еще ватные наушники надень”. Развел меня с Райх, а сам женился и оставил меня одного…”[1183] Как Есенин ни сдерживал ревность и обиду, все же они подтачивали дружбу.

Сергей Есенин и Айседора Дункан. 1922 (?)

И вот – вскоре ему представился случай взять реванш…

Вспоминает Никритина:

Есенин со всей его душевной тонкостью почувствовал, что у нас с Мариенгофом возникает что-то настоящее.

Был вечер у Жоржа Якулова в студии. <…> Туда привезли и Дункан. На этот вечер Жорж пригласил и нас троих…

Поехали… И сразу же, с первого взгляда, Изадора влюбилась в Есенина… Весь вечер они не расставались, и… уехали оттуда мы уже вдвоем с Мариенгофом, а Есенин уехал с Дункан. Примерно месяца через два он совсем переехал на Пречистенку к Дункан, а я переехала на Богословский, вышла замуж за Мариенгофа и прожила с ним всю жизнь[1184].

Так друзья очутились у развилки: в дальнейшем Мариенгофу с Никритиной предстояла долгая жизнь в любви и согласии, а Есенину с Дункан – короткая сказка с плохим концом. В союзе с Мариенгофом Есенин чувствовал себя способным преодолеть любое препятствие, побить все поэтические рекорды, покорить публику и “съесть” конкурентов – дружба окрыляла его. Союз с Дункан погубит поэта, станет “каплей, переполнившей чашу” [1185].

Чтобы понять почему, остановимся на 3 октября 1921 года и приглядимся к подробностям их первой – сказочной – встречи.

Вот версия, изложенная в “Романе без вранья”:

Якулов устроил пирушку у себя в студии.