Однако распределение ролей было необходимо не только для игры, но и для успешной охоты за славой.

Мариенгоф играл роль всероссийского денди. “…Анатолий любил хорошо одеваться, – вспоминает М. Ройзман, – и <…> шил себе костюм, шубу у дорогого, лучшего портного Москвы Деллоса…”[624]

“Уайльдовский” жест[625] производил особенный эффект на фоне послереволюционной разрухи – облик Мариенгофа завораживал и запоминался надолго[626], а его “бердслеевский профиль”[627] словно просился в стилизованный портрет. “Четкий рисунок лица. Боттичеллевский, – так изображает Мариенгофа Б. Глубоковский, тот самый, что отобрал перстень у

Хлебникова. – Узкие руки. Подаст и отдернет. Острый подбородок. Стальные глаза, в которых купаются блики электрических ламп. Не говорит, а выговаривает. Мыслит броско.

И хихикают идиоты:

– Фат!

Ну как не фат – смотрите, дорожка пробора, как линия образцовой железной дороги. Волосок к волоску. И почему, гражданин, вы не носите траур на ногтях? Не по кому? Ах, простите. Улыбается. Рот – алое “О”. – Идиоты! Снобы! Или глаз нет? Или только и видите, что пиджак от Деллоса?”[628]

Шершеневич был записным имажинистским оратором и теоретиком. В послереволюционных литературных баталиях он выделялся как снайпер (который “вел пламенный обстрел, поражая противников картечью своих остроумных, но неизменно вежливых фраз” – Г. Окский[629]) и фехтовальщик (Мариенгоф: “Вадим Шершеневич владел словесной рапирой, как никто в Москве. Он запросто <…> нагромождал вокруг себя полутрупы врагов нашей святой и неистовой веры в божественную метафору…”[630]). Действительно, “имажинистский Цицерон”[631] был опытным и прекрасно вооруженным полемистом; он воздействовал на публику и “глоткой”, “крепко поставленным голосом”, “перекрывающим” любой шум в аудитории[632], и испытанными риторическими приемами, и внезапными остроумными выпадами: “…Но ка-а-ак говорит!”[633]; “Вышел и заговорил. Любит не слово, а фразу. Его образы цепки, как и его остроты. Говорит, говорит – и ищет лукавым взглядом свежей мысли и новой остроты. Оглушительный смех” (Б. Глубоковский)[634]; “Шершеневич, Шершеневич, – это когда аудитория, смешки, остроты, шуточки, цветы и целый выводок девиц”[635].

Что касается Кусикова, то он отличался невероятной ловкостью в различного рода авантюрах и (воспользуемся выражением из “Трех мушкетеров”) “даром интриги”; его усилиями имажинистский роман становился плутовским. “Придворный шарманщик” имажинизма (по определению В. Шершеневича)[636] был как рыба в воде в закулисном литературном быту: он “мог пролезть куда угодно”, “умел ладить со всеми, когда хотел”, и “был въедлив до необычайности”[637].

Есенину были не чужды все перечисленные амплуа. Он легко и талантливо перенял у Мариенгофа повадку франта, с ходу освоив аристократическую элегантность и утонченную непринужденность стиля[638] (Л. Никулин: “…такое умение с изящной небрежностью носить городской костюм я видел еще у одного человека, вышедшего из народных низов, – у Шаляпина”[639]). Но не столько естественность повадки привлекала окружающих в Есенине, сколько театральная условность: его переодевания и игра с костюмами превращали бытовое событие в спектакль. “Денди, денди с головы до ног, и по внешности и по манерам! – делится своими первыми впечатлениями от Есенина-имажиниста П. Зайцев. – Живая иллюстрация к романам Бальзака. Жорж Санд! <…> Люсьен Рюбампре из “Утраченных иллюзий”. Откуда и кто он такой?

На нем дорогой, прекрасно сшитый костюм, элегантное пальто на шелковой подкладке, продуманно небрежно перекинутое через руку, в другой руке цветные лайковые перчатки. Серая фетровая шляпа, лакированные туфли, тонкий, едва уловимый аромат дорогих заграничных духов <…> Художники, графики, хватайте скорее карандаш и рисуйте: перед вами редчайшая натура”[640].

Смена поддевки на европейский костюм[641] знаменовала для поэта начало нового жизненного и творческого этапа. В стремительности этого переодевания было даже что-то комическое; есенинский облик забавно двоился, новый образ денди накладывался на прежний образ пасторального отрока. Именно это подмечает и вышучивает В. Хлебников в своем стихотворении “Москвы колымага…”, опубликованном в имажинистском сборнике “Харчевня зорь” (1920):

На игру Мариенгофа и Есенина, с их издевательски-пародийным посвящением Хлебникова в Председатели Земного Шара, тот ответил своей игрой – хитрой стихотворной загадкой, язвительно сталкивающей имажинистские понятия, образы и цитаты. “Имаго” в этом стихотворении – это не только “образы” и “образоносцы”, но также зоологический термин, означающий окончательную стадию развития насекомых. Соответственно, “воскресение Есенина” и “Господи, отелись” (цитата из есенинского “Преображения”) переосмысляются как рождение профанного образа (денди) из “куколки” сакрального (богоборца и пророка). Итог последней строки, сводящийся к бытовой “шубе из лис”, до смешного противоречит вселенскому, всемирно-историческому размаху намерений и обещаний[642]. Через несколько лет хлебниковское “отелись” подхватит и доведет до карикатуры Маяковский (“Юбилейное”: “Смех! / Коровою / в перчатках лаечных”).

Так или иначе, но “шуба из лис” и “перчатки лаечные” не могли остаться незамеченными. Все выделяло Есенина из толпы – нищей, обносившейся, сереющей красноармейскими шинелями: он носил роскошные пальто и шубы, великосветские фраки и смокинги, пиджаки по последней моде, щеголял с бабочкой на шее, обматывался длинным цветным шарфом[643], закутывался в онегинский бобровый воротник[644], ходил с тростью.

Порой манеру Есенина одеваться и держаться на публике находили слишком утрированной – но при этом все же не могли им не восхищаться. От поэта в экстравагантном костюме, “полубоярском, полухулиганском” (по словам Г. Бениславской)[645], ждали не менее экстравагантных поступков. И он оправдывал ожидания зрителей. Играя с вещами, ученик Мариенгофа умел не только радовать зрителей грацией жеста[646] (например, изящно и неторопливо разглаживая дорогие перчатки у себя на коленке[647]), но и умением, необходимым для всякого настоящего денди, – “поступать всегда неожиданно”, “более удивлять, чем нравиться”[648]. О есенинском “дендизме поведения”[649] слагали легенды.