Поскольку у реальной Лидии Кашиной не было мужа-белогвардейца (да и вообще не было мужа – с Николаем Кашиным Лидия Ивановна была в фактическом разводе с 1916 года), ее взаимоотношения с Есениным, разумеется, развивались в совершенно ином ключе. В частности, Екатерина Есенина вспоминала, как в Константинове "маленькие дети Кашиной, мальчик и девочка, приносили Сергею букеты из роз”, а мать Есенина ворчала: "…Брось ты эту барыню, не пара она тебе, нечего и ходить к ней”[504].

Зинаида Райх. 1924

И все же – кого Есенин любил больше других женщин или, если угодно, к кому был менее всего равнодушен? Все версии сходятся на одном: в той мере, в какой поэт вообще мог испытывать чувство к женщине, он испытывал его к своей жене – Зинаиде Райх. Вот и соперницы были вынуждены признать ее первенство – с досадой и горечью. "Зинаида Райх (почти достоверно)!” – так Вольпин подвела итог своим "ревнивым догадкам”[505]. Не сомневалась в ответе и Г. Бениславская: "Я знала, что так, как З<инаиду> Н<иколаевну>, он никого никогда не будет любить”[506]. Даже те, кто относился к ней неприязненно, все же склонялись к этому мнению, пусть с сомнениями и оговорками[507], или, как А. Мариенгоф, играя сильными парадоксами: "Больше всех он ненавидел Зинаиду Райх.

Вот ее, эту женщину, с лицом белым и круглым, как тарелка, эту женщину, которую он ненавидел больше всех в жизни, ее – единственную – и любил”[508].

С чем связано особое отношение Есенина к Райх? Не с этим ли “белым и круглым” лицом? Прежде всего стоит отбросить крайние (обычно женские) суждения о внешности Райх. Вряд ли “она была <…> классической безупречной красоты”, как вспоминает дочь от ее брака с Есениным – Татьяна[509]. Еще меньше доверия описанию с противоположным знаком, продиктованному ревностью: “Была З<инаида> Н<иколаев-на>, но она, ей-богу, внешне не лучше “жабы”. <…> Не ожидала; что угодно, но не такая. И в нее так влюбиться, что не видит революции?! Надо же!” (из дневника Г. Бениславской)[510]. Чаще всего ее находили привлекательной; мужчины были почти единодушны: “красивая, спокойная” (В. Чернявский)[511], “молодая интересная женщина” (П. Кузько)[512], “обаятельная женщина” (М. Ройзман)[513]. Характерно, что даже в злых карикатурах Мариенгофа чувствуется невольное восхищение:

Не любя Зинаиду Райх (что необходимо принять во внимание), я обычно говорил о ней:

– Это дебелая еврейская дама.

Щедрая природа одарила ее чувственными губами на лице круглом, как тарелка. Одарила задом величиной с громадный ресторанный поднос при подаче на компанию. Кривоватые ноги ее ходили по земле, а потом и по сцене, как по палубе корабля, плывущего в качку. Вадим Шершеневич в одной из своих рецензий после очередной мейерхольдовской премьеры нагло скаламбурил: “Ах, как мне надоело смотреть на райхитичные ноги[514].

Зинаида Райх с дочерью Татьяной 1920-е

Гротескные сравнения Мариенгофа лишь подчеркивают особую притягательность Зинаиды Райх: уподобляя части ее лица и тела ресторанным блюдам (“чувственные губы” как бы на тарелке лица, зад как бы на “громадном” подносе) и тут же перескакивая на “морскую” метафору (завораживающее покачивание тела на “кривоватых ногах”), мемуарист словно обороняется циничным анализом от наваждения женских чар. Чем оскорбительнее мариенгофовские выражения (например: “алчный зад”, разделенный искусной портнихой “на две могучие половинки”)[515], тем яснее они воспринимаются как гиперболы sex appeal. Так шарж превращается в миф.

Может быть, притяжение Есенина к Райх объясняется силой ее личности? Действительно, она была женщиной, что называется, с характером. Ведь не только же благодаря стечению обстоятельств Райх позже вышла замуж за другого знаменитого человека – Всеволода Мейерхольда и сама стала знаменитой актрисой! Обсуждая это чудесное превращение брошенной есенинской жены в любимую жену Мейерхольда и приму его театра, Мариенгоф язвительно заметит:

“Райх актрисой не была – ни плохой, ни хорошей. Ее прошлое – советские канцелярии. В Петрограде – канцелярия, в Москве – канцелярия, у себя на родине в Орле – военная канцелярия. И опять – московская. А в канун романа с Мейерхольдом она уже заведовала каким-то внушительным отделом в каком-то всесоюзном департаменте.

И не без гордости передвигалась по городу на паре гнедых”[516].

Но, желая уличить Райх-актрису “канцелярским” прошлым, мемуарист только лишний раз подтверждает ее человеческую незаурядность. Ведь, в самом деле, какой вывод напрашивается после ознакомления с этим “curriculum vitae”? Прежде всего следующий: за что бы Райх ни бралась, она всегда преуспевала и добивалась успеха. То, что в канцеляриях она достаточно быстро доросла от скромного секретаря до заведующего “внушительным отделом”, – закономерно. Во всем, даже в хлопотах по дому, она проявляла лидерский дух. Так, будучи замужем за Есениным, она “хозяйственна и энергична” (Т. Есенина)[517], вследствие чего в их домашнем “укладе начала чувствоваться домовитость” (М. Свирская)[518]. Став женой Мейерхольда, Райх развернулась в полную силу: “…Зинаида Николаевна возглавила хозяйство многолюдного дома, налаживала режим. Квартира, лишенная поначалу самого необходимого, стала быстро приобретать жилой вид” (Т. Есенина)[519]. С той же энергичной хваткой и предприимчивостью она действовала на театральном поприще. Неудивительно, что вскоре недавняя секретарша и домашняя хозяйка перестала довольствоваться ролью марионетки в руках великого мужа, получив право на голос и творческий поиск; взять хотя бы неоднократные уважительные ссылки на ее мнение и опыт в выступлениях Мейерхольда: “Нужно приветствовать тот почин, который сделала Зинаида Райх”; “Самый серьезный вопрос задает Зинаида Николаевна Райх”; “Актеры мало интересуются такими вещами, как тишина в зрительном зале (извиняюсь перед Зинаидой Николаевной <…> потому что она как раз этим любуется в “Даме с камелиями”)” [520].

Оставим в стороне вопрос о талантливости Райх, в любом случае проделанный ею путь свидетельствует о недюжинной жизненной силе. Однако только обаянием и сильным характером есенинской привязанности к Райх не объяснить. Ни женскими чарами, ни женской хваткой нельзя было надолго удержать поэта: влечение и “плен” уж слишком скоро сменялись отталкиванием и отвращением. Весьма характерна в этом смысле глумливая частушка Есенина, обращенная к Мейерхольду: