Как это не похоже, например, на сценку, запечатленную Владиславом Ходасевичем в его мемуарах о Горьком: “Мы пошли в Сорренто, пили там вермут и прикатили домой на знакомом извозчике, который, получив из рук Алексея Максимовича <…> десятку, вместо того, чтобы дать семь лир сдачи, хлестнул лошадь и ускакал, щелкая бичом, оглядываясь на нас и хохоча во всю глотку. Горький вытаращил глаза от восторга, поставил брови торчком, смеялся, хлопал себя по бокам и был несказанно счастлив до самого вечера”[1606].

Критика приняла “Анну Снегину” прохладно: отмечалось влияние Пушкина и Некрасова, мелодраматичность “чувствительного” сюжета и отсутствие внятной авторской позиции.

21 февраля Есенин переехал в Тифлис, где провел несколько легких хмельных дней с грузинскими поэтами Паоло Яшвили и Тицианом Табидзе. “Похождения наши здесь уже известны вплоть до того, как мы варили кепи Паоло в хаши, – писал Есенин 20 марта Тициану Табидзе. – Грузия меня очаровала. Как только выпью накопившийся для меня воздух в Москве и Питере – тут же качу обратно к Вам, увидеть и обнять Вас” [1607].

25 февраля поэт выехал из Тифлиса в Баку. 1 марта он возвратился в Москву.

“Выглядел он очень хорошо, пополнел. Меняя как-то рубашку, весело смеялся, хлопая себя по располневшему животу:

– Растет!

Первую неделю был необычайно бодр, весел”[1608].

Но уже 6 марта Есениным овладела охота к перемене мест: “Дела мои великолепны, но чувствую, что надо бежать, чтоб еще сделать что-нибудь, – писал он Н. Вержбицкому. – Старик! Ведь годы бегут, а по заповеди так: 20 дней пиши, а 10 дней кахетинскому. Здесь же пойдут на это все 30”[1609].

В середине марта Есенин читал участникам литературной группы “Перевал” “Анну Снегину”.

Тифлис. Фотография начала ХХ в.

“Спрошенные Есениным рядом с ним сидящие за столом о зачитанной вещи отозвались с холодком. Кто-то предложил “обсудить”. Есенин от обсуждения наотрез отказался.

– Вам меня учить нечему. Вы сами все учитесь у меня”[1610].

“…Перевальская неудача, – прибавляет В. Наседкин, – кажется мне как бы тоном на весь 1925 г<од>” [1611].

27 марта Есенин “укатил в Баку, неожиданно, как это и полагается”[1612]. “Накануне отъезда, совершенно трезвый, он долго плакал”[1613]. За неделю до этого, 21 марта, Есенин отправил Галине Бениславской записку следующего содержания: “Милая Галя! Вы мне близки как друг. Но я Вас нисколько не люблю как женщину. С. Есенин”[1614]. Именно подобные выходки поэта отозвались позднее в дневнике Бениславской: “Сергей – хам. При всем его богатстве – хам. Под внешней вылощенной манерностью, под внешним благородством живет хам. А ведь с него больше спрашивается, нежели с какого-либо простого смертного. Если бы он ушел просто, без этого хамства, то не была бы разбита во мне вера в него”[1615].

Сергей Есенин и Петр Чагин среди сотрудников редакции газеты "Бакинский рабочий” Баку. 1925

В столице Азербайджана автор “Анны Снегиной” мимолетно пересекся с Воронским. “Вид у Есенина был совсем не московский: по дороге в Баку в вагоне у него украли верхнее платье, и он ходил в обтрепанном, с чужих плеч пальтишке. Ботинки были неуклюжие, длинные, нечищеные, может быть, тоже с чужих ног. Он уже не завивался и не пудрился… Есенин стоял, рассеянно улыбался и мял в руках шляпу. Пальтишко распахнулось и неуклюже свисало, веки были воспалены. Он простудился, кашлял, говорил надсадным шепотом и запахивал то и дело шею черным шарфом. Вся фигура его казалась обреченной и совсем ненужной здесь. Впервые я остро почувствовал, что жить ему недолго и что он догорает”[1616].

8 апреля поэт писал Бениславской:

Милая Таля, я в Баку. Знаю, что письмо к Вам придет через 6–7 дней. Не писал, потому что болен. Был курьез. Нас ограбили бандиты… Жаль и не жаль, но я спал, и деньги некоторые (которые Вы мне дали), и пальто исчезли навсегда. Хорошо, что я хоть в брюках остался.

Когда я очутился без пальто, я очень и очень простудился. Сейчас у меня вроде воспаления надкостницы. Боль ужасная. Вчера ходил к лучшему врачу здесь, но он, осмотрев меня, сказал, что легкие в порядке, но горло с жабой и нужно идти к другому врачу, этажом выше. Внимание ко мне здесь очень большое. Чагин меня встретил как брата. Живу у него. Отношение изумительное <…>

Главное в том, что я должен лететь в Тегеран. Аппараты хорошие. За паспорт нужно платить, за аэроплан тоже. <…>

Поймите и Вы, что я еду учиться. Я хочу проехать даже в Шираз и, думаю, проеду обязательно. Там ведь родились все лучшие персидские лирики. И недаром мусульмане говорят: если он не поет, значит, он не из Шушу, если он не пишет, значит, он не из Шираза. Дорогая, получив это письмо, шлите 200. Позвоните Толстой, что я ее помню. Шурку просто поцелуйте. Она знает, что она делает.

Катька ни на кого не похожа.

У меня ведь была сестра (умершая) Ольга, лучше их в і000 раз, но походит на Шурку. Они ее не знают, не знают и не знают.

Таля, больше я Вам не напишу. Разговор будет после внимания… Целую руки. Жив и здоров. С. Есенин”[1617].

Однако со здоровьем у Есенина дело обстояло плохо. В апреле и в мае поэта дважды помещали в бакинскую больницу с подозрением на воспаление легких. “Лежу в больнице. Верней, отдыхаю, – 11 мая писал он Бениславской. – Не так страшен черт, как его малютки. Только катар правого легкого. Через 5 дней выйду здоровым. Это результат батумской простуды, а потом я по дурости искупался в средине апреля в море при сильном ветре. Вот и получилось. Доктора пели на разный лад. Вплоть до скоротечной чахотки. С чего Вы это, Галя, взяли, что я пьянствую? Я только кутнул раза три с досады за свое здоровье. Вот и все. Хорошее дело, чтоб у меня была чахотка. Кого хошь грусть возьмет.

Почему не пишу? Потому что некогда. Пишу большую вещь. С книгами делайте как угодно, чего из пустого в порожнее перегонять. Это уж меня начинает раздражать, что Вы спрашиваете![1618] <…>

Ежели Кольцов выпускает книгу, то на обложку дайте портрет, который у Екатерины. Лицо склоненное. Только прежде затушуйте Изадорину руку на плече. Этот портрет мне нравится. Если эта дура потеряла его, то дайте ей в морду. Чтоб впредь не брала у меня последн<их> вещей и единств<енных>”[1619].