Родственными чувствами вдохновлены и многие из лучших есенинских стихов последнего периода, из которых прежде всего, конечно, вспоминается знаменитое “Письмо матери”.
Издательский работник Иван Евдокимов так описывал свое первое впечатление от чтения Есениным этого стихотворения:
Августа Миклашевская. 1922
Помню, как по спине пошла мелкая, холодная оторопь, когда я услышал:
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
Я искоса взглянул на него: у окна темнела чрезвычайно грустная и печальная фигура поэта. Есенин жалобно мотал головой:
Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож.
Тут голос Есенина пресекся, он, было видно, трудно пошел дальше, захрипел… и еще раз запнулся на строчках:
Я вернусь, когда раскинет ветви
По-весеннему наш белый сад.
Дальше мои впечатления пропадают, потому что зажало мне крепко и жестоко горло, таясь и прячась, я плакал в глуби огромного нелепого кресла, на котором сидел в темнеющем простенке между окнами[1437].
В чем секрет этого стихотворения, почему оно так, до слез, волновало первых слушателей – и продолжает волновать читателей по сей день?
Критики сразу же вслед за публикацией “Письма” обратили внимание на парадоксальное сочетание в нем “хрестоматийности” и “захватанности” [1438] с “истинной интимностью”[1439]. Действительно, по всему есенинскому стихотворению прокатывается цитатное эхо – словно перелистываешь антологии русской элегии и романса. В первой строфе почти пушкинская рифма (“старушка – избушка”[1440]) сталкивается с отсылкой к Блоку, если не узнаваемой, то угадываемой (“несказанный свет”[1441]). Во второй строфе наплывают некрасовские мотивы, вызываемые рифмой “тревога – дорога”[1442]. В третьей строфе вдруг следует резкий ход на понижение – к жестокому романсу и уличному фольклору: опознавательным знаком этой традиции взят пресловутый “финский нож”[1443] – в соединении с нарочитым просторечьем (“саданул”, затем “пропойца”). Чем жестче “кабацкие” аллюзии, тем, под воздействием контраста и антитезы, сильнее новый прилив высокого романса: в пятой строфе рифма “нежный – мятежной” тянет за собой длинный шлейф литературных ассоциаций – от Пушкина[1444] и Лермонтова[1445] до Апухтина[1446]. Последние же строфы и вовсе напоминают центон, сшитый из элегических и песенных лоскутов: “белый сад” полон романсовых отзвуков[1447]; призывы “не буди”, “не волнуй”[1448] пробуждают и волнуют память жанра; формулы “ранняя усталость”[1449] и “возврата нет”[1450] возвращают к ранней романтической традиции и ее позднейшим адаптациям; пушкинская “отрада”, рифмуясь с “не надо”, пересекается с женской любовной лирикой от Каролины Павловой до Анны Ахматовой[1451].
И это еще не все: с самого появления стихотворения оно прочно связалось в сознании читателей и слушателей с пушкинским “К няне”[1452] – вплоть до неразличения. “Перебираюсь в комнату Арины Родионовны… – рассказывает С. Довлатов случай из своей экскурсоводческой практики в Михайловском (“Заповедник”). – “Единственным по-настоящему близким человеком оказалась крепостная няня…” Все, как положено… “…Была одновременно – снисходительна и ворчлива, простодушно религиозна и чрезвычайно деловита…” “Барельеф работы Серякова…” “Предлагали вольную – отказалась…” И наконец:
– Поэт то и дело обращался к няне в стихах. Всем известны такие, например, задушевные строки…
Тут я на секунду забылся. И вздрогнул, услышав собственный голос:
Ты еще жива, моя старушка,
Жив и я, привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой…
Я обмер. Сейчас кто-нибудь выкрикнет: “Безумец и невежда! Это же Есенин – “Письмо к матери”…” Я продолжал декламировать, лихорадочно соображая:
“Да, товарищи, вы совершенно правы. Конечно же, это Есенин. И действительно – “Письмо к матери”. Но как близка, заметьте, интонация Пушкина лирике Сергея Есенина! Как органично реализуются в поэтике Есенина…” И так далее.
Я продолжал декламировать. Где-то в конце угрожающе сиял финский нож… “Тра-та-тита-там в кабацкой драке, тра-та-там под сердце финский нож…” В сантиметре от этого грозно поблескивающего лезвия мне удалось затормозить. В наступившей тишине я ждал бури. Все молчали. Лица были взволнованны и строги. Лишь один пожилой турист со значением выговорил:
– Да, были люди…”
“Был опрос к 200-летию, – записывает М. Л. Гаспаров, – какие стихи Пушкина знают люди. На первом месте оказалось “Ты еще жива, моя старушка?”…”[1453]
Может показаться, что в “Письме к матери” “чужое слово” вытесняет “личность” поэта, что вот-вот – и она “выпадет из стихов”, начнет “жить помимо них”. И во что же тогда превратятся стихи? – язвил Тынянов по горячим следам, в том же 1924 году: в придаток “досадных”, “стертых” традиций, в “стихи вообще”, “стихи для легкого чтения”[1454]. Но саркастические опасения критика были напрасны; Есенин никогда не боялся влияний и заимствований, и на этот раз чутье вновь не изменило ему. Автор “Письма” сознательно направляет эмоции читателей (слушателей) в русло “готовых” традиций, пробуждает в них вековую память сочувствия и слез, чтобы тем вернее сразить их исповедальной, доверительно-личной (до “спазма”) интонацией.
Особый эффект возникает от столкновения привычных романсово-элегических рифм и формул (“тревога – дорога”, “нежный – мятежной”, “не буди”, “не волнуй”, “возврата нет”) с “биографией” поэта. Современники Есенина слишком хорошо знали, что “кабацкие драки” – не вымысел, а за цитатой – “финский нож” – прячется реальная угроза, и не могли не разделить с героиней стихотворения ее некрасовской “тревоги”. За стихотворением видели открытую, вершащуюся на их глазах судьбу, что неизменно рождало в публике сильный сочувственный отклик; позднее, после есенинской “ранней” смерти, это сопереживание обратилось в читательский рефлекс.
Несмотря на цитатность “Письма”, а иной раз и благодаря ей, у читателя возникает впечатление предельной искренности поэта: одной-двумя пронзительными строками он заставляет с доверием принять все поэтические “общие места” стихотворения и пережить их заново. Так, диалектное словечко из словаря Даля (“шушун”), от которого как бы исходят волны шелестящей аллитерации (“старушка” – “избушка” – “пишут” – “шибко” – “ходишь” – “одно и то ж” – “нож”), трогательно совмещает в себе значения “материнской заботы”, “одиночества” и “беззащитности”. Перекликаясь аллитерациями “ш” – “ж”, это слово готовит читателя к началу пятой строфы: “Я по-прежнему такой же нежный” – и вот уже, сойдя с постоянной орбиты жанровых ассоциаций, эпитет “нежный” воздействует с непосредственностью есенинской улыбки и взгляда.
