Коринна передала Бастера Дженни и вновь села на пони. Они выехали на середину манежа. Берти отпустил корду, и Коринна стала править сама.

— Великолепный спектакль устроил он для нас.

— Да,— откликнулась Дженни.— Вот только зря так наорал на нас из-за бедного малыша Бастера.

— Ну, своим ученицам он выдал и почище.

— О, один взгляд его глаз, которые так и зазывают в постель,— и раны, нанесенные его языком, сразу затянутся.

— Ты невзлюбила его?

— Я не доверяю ему, Джон. Мужественная солдатская внешность. А под ней — полная распущенность.

— У нас нет достаточных доказательств, чтобы утверждать это, Дженни.

— А мне и не нужно доказательств. За что его турнули из армии?

— Если верить Тому Барнарду, ему предложили выйти в отставку. Думаю, за неподчинение приказу или неуплату долгов.

— А по-моему, он просто отодрал полковничиху.

Дженни всегда избегала грубых выражений. Ее замечание встревожило меня, так же, как в свое время слишком бурная реакция на Берти при первой с ним встрече,— такая реакция может легко обратиться в свою противоположность. Odi et amo[22]. Старина Катулл выразил это в словах, которым суждена вечная жизнь.

Урок верховой езды кончился, и мы все направились в конюшню. Берти показал Коринне, как расседлывать Китти и как ее чистить. У него был свой конюх, несколько кляч и пони; многие его ученицы приводили своих собственных лошадей.

Мы осмотрели стойла, затем помещение, где седлали лошадей. Тут в углу я заметил электрический кузнечный горн.

Свое заведение со всеми, как выразился Берти, «причиндалами» он получил от предыдущего владельца, который обанкротился. Дело это, объяснил он, рискованное и всецело зависит от доброго расположения местных жителей.

— Разумеется,— добавил он,— у меня есть кое-какие преимущества: родовое имя и прочее…

Поддерживая разговор, он с удивительной ловкостью чинил порванную подпругу. Дженни, на редкость молчаливая, сидела на скамье у затканного паутиной окошка, глядя во двор, где Коринна болтала с конюхом, который вилами принес связку сена для лошадей.

— Здешняя жизнь, после Оксфорда, должно быть, непривычна для вас,— сказал Берти.

— Мне тут нравится. Всегда мечтал уйти на покой, поселиться где-нибудь в этих краях.

— И вам не скучно?

— Ни капли.

— Жаль, что не могу сказать о себе то же самое… Кстати, вы не знали в Оксфорде мисс…?— Берти назвал преподавательницу, снискавшую дурную славу своим ядовитым языком.

— Да, я встречался с ней.

— Не слышу энтузиазма в вашем голосе. Она дальняя родственница Элвина. Однажды гостила здесь. Ну и язык у нее — сущее помело.

— Он все еще поддерживает с ней отношения?

— Кажется, они переписываются. Хоть и не часто.

Я украдкой покосился на Дженни. Она догадалась, о чем я думаю, и слегка кивнула головой. Попытка, мол, не пытка.

— Мы с Дженни недоумеваем, откуда автор анонимного письма узнал, что у нее был нервный срыв в Оксфорде.

Берти оторвал взгляд от подпруги.

— Извините, я не понял.

В голосе Дженни слышалась легкая дрожь, но звучал он вполне отчетливо:

— «Немудрено, что ты больна, сука, со старым хрычом не жизнь, а мука».

Я с зоркостью рыси вглядывался в лицо Берти. Он был неприятно смущен, но под этим смущением крылось какое-то другое чувство — так мне, по крайней мере, казалось.

— Фу, чертовщина!— сказал он наконец.— Поганая история! Но я не совсем понимаю…

— Дело в том,— перебила его Дженни,— что я давно уже совершенно здорова.

— Ах, вот оно что. Ясно.

— Оба утверждения, что содержатся в анонимке,— неверны,— сухо сказал я.

Берти сконфузился еще сильнее.

— Послушайте,— пробормотал он,— не торопите меня. Я не так быстро соображаю.

— Когда мы впервые встретились с вашим братом,— сказала Дженни,— он настойчиво заводил разговор о моем здоровье. А потом я получила это письмо, где меня называют «больной сукой». Ваш брат в переписке с родственницей, живущей в Оксфорде, уж она-то знает о моей болезни. Надо ли договаривать?

Берти выпрямился, он явно был озадачен.

— Если мой крошечный мозг ухватывает правильно, вы полагаете, что все эти письма накатал Элвин?

— Больше никто в Нетерплаше не мог знать о болезни Дженни.

— Нет, нет, это просто невероятно. Исключено. Элвин, конечно, у нас с чудинкой, но не подлец. Сплетник, правда, жуткий, вы и сами знаете.

— Вы думаете, он мог разболтать кому-нибудь то, что сообщила ему родственница?

— Не думаю, а знаю.— Берти с вызовом поглядел на Дженни.— В частности, он сказал мне. Послушайте, миссис Уотерсон, в таком захолустье, как Нетерплаш, всех приезжих обсуждают так, будто они прибыли с Марса. Это только любопытство, не злоба. Можно не сомневаться, что Элвин раззвонил о вас и о вашем муже еще за несколько недель до вашего приезда.

— Значит, и вы могли написать это письмо?— спросила Дженни, глядя на него в упор.

— Да, мог. Как и любой из знакомых моего брата.

— Включая Пейстонов?

— Почему бы и нет?

— Вот уж не предполагала, что вы так близки с мистером Пейстоном.

Намеренно или случайно, Дженни сделала ударение на слове «мистер», и вся фраза приобрела глубоко саркастическое звучание. Но Берти проигнорировал это.

— Элвин не близок ни с ним, ни с его женой. Но иногда мы встречаемся. Конечно, в разговоре с ними он вполне мог упомянуть о том… что…

— Что я не в своем уме?

Такая прямолинейность ошарашила Берти, вид у него был просто дурацкий.

— За что вы набросились на меня, миссис Уотерсон? Я не адвокат моего брата, но не допущу, чтобы его обвиняли в такой подлости.

— Ваша преданность делает вам честь, мистер Карт,— извините, майор Карт.

— Не так официально, миссис Уотерсон. Свое звание я приберегаю для снобов, вроде той же Хелен. Не лучше ли называть друг друга по имени — Берти и Дженни… и Джон. А?

В темной конюшне происходила настоящая дуэль, и я не принимал в ней никакого участия, даже в роли секунданта.

— Послушайте, Дженни,— продолжал Берти,— эти письма получили многие. И многие — и здесь, в Нетерплаше, и в Толлертоне — могли их написать. Эта кампания ведется не только против вас, поэтому не стоит слишком беспокоиться. Все перемелется. В конце концов выяснится, что письма сочинила какая-нибудь придурочная старая дева. Заведомая ложь не может никого ранить.

— Вы так полагаете? Ведь в этих письмах есть зернышки истины.

— Только не в том, что получили вы.— Опершись локтем о поблескивающее седло, Берти повернулся ко мне.— И зачем пишут такие пакости, Джон?

Немного поразмыслив, я ответил:

— Это нечто вроде мести — не столько отдельным людям, сколько самой жизни, обращающей кое-кого в неудачников, в полные ничтожества. Стремление тайно властвовать над другими, взрыв долго подавляемых разрушительных начал. Не знаю.

— По-моему, это чистое злобствование.

— Называйте как хотите,— сказала Дженни,— Одно для меня ясно: эти письма написаны душевнобольным человеком.

В последующие дни не произошло ничего примечательного, если не считать того, что в окрестностях деревни объявился цыганенок. У Фреда Киндерсли сломалась машина, и он попросил меня свозить его в Дорчестер за продуктами; по пути он и рассказал мне о цыганенке.

Вот уже несколько недель деревенские жители встречают по ночам цыганенка. Поблизости нет ни одного цыганского табора, и это довольно странно. По их описанию, цыганенок — стройный паренек в надвинутой на лоб старой фетровой шляпенке. На приветствия он не отвечает, тихо проскальзывает мимо.

— И что же, по их мнению, он делает по ночам? Крадет кур?

— Ни у кого не пропало ни одной курицы,— сказал Фред.

— Может, он переодетый русский шпион?

— Нет тут для шпионов ничего интересного. Теперь у наших деревенских новая тема для разговоров. А то они все обсуждали эти паскудные письма.