– И вы решили…

Колязина продолжала, будто не услышав следователя:

– Но я тогда подумала – а себя же за что? За какие грехи? И кто за могилой сына ухаживать будет?.. Нет. Если я удавлюсь, никто ничего не поймет. А вот если этих гадов убить, то и люди, может, поймут, что есть на свете наказание.

– Но Жирнов отсидел восемь лет.

– И вышел опять на волю. Вот я и решила… А теперь будто груз с души упал, и мне все равно, что мне за это будет. Поверьте, я счастлива, что убийц моего сына нет больше на свете.

– Но у Жирнова молодая жена, дочка недавно родилась…

– Я знаю, – спокойно согласилась Колязина. И с какой-то уже давней убежденностью продолжила:

– Мне эту девушку, конечно, жаль, но… Я ее, кстати, в поликлинике видела, хорошенькая. Но она должна была понимать: от убийцы рожать нельзя. Понимаете – нельзя давать ему плодиться. Убийство все равно на нем лежит, и после тюрьмы тоже. Она должна была об этом подумать. А дочка ее как будет жить, когда узнает, что отец ее родной – убийца?.. Ну, как?

Багринцев хотел было сказать, что дочь могла и ничего не узнать, например, но понял, что говорить это бесполезно. Все свои мысли Колязина выносила и выстрадала и ее с них не сбить.

– Так что жена этого сделала свой выбор, а я свой. Сына моего нет, но он хотя бы отомщен. Хотя бы…

Чуть помедлив, Багринцев задал странный вопрос, который от себя и не ожидал:

– А ваш сын… Вы же с ним как бы разговариваете? Он как отреагировал?

Колязину вопрос ничуть не удивил.

– Он сказал: мама, я понимаю, как тебе было тяжело, на что ты решилась ради меня… Значит, иначе было нельзя. Теперь мы с тобой еще ближе.

Викентий Владиленович смотрел на плачущую женщину и не мог понять, с кем она говорит.

– Да, ничего себе дело, – хмуро сказала Моторина. – И что – все подтвердилось? Откуда у нее, у регистраторши в поликлинике, пистолет?

– Муж был военный, в Афганистане еще воевал, оттуда и привез. Во время следственного эксперимента все ее показания полностью подтвердились…

– А психиатрическая и психологическая экспертизы что установили?

– Особых патологий не выявили…

– Может, повторные провести?

– Смотри, если сочтешь необходимым.

Моторина задумалась. – Что? Сочувствуешь? – спросил Багринцев.

– Даже не знаю. Если бы с моим ребенком такое случилось… Не знаю, что бы я сделала…

И повторила:

– Не знаю…

Какое-то время они молчали. Каждый думал о своем. Викентий – о том, что рождение сына неугомонную Лиду, похоже, переменило. И что если закон один для всех, то чувство справедливости у всех свое.

– Знаешь, будь моя воля – я бы отпустил, – вдруг вырвалось у него.

– Не надо было загонять в угол, – вдруг грубовато оборвала его Моторина. – А то припер ее доказательствами, а теперь в сторону хочешь соскочить.

Она резко встала и ушла. Багринцев удивленно посмотрел ей вслед. Нашла виноватого!

Он повертел в руках стакан с остатками совсем остывшего чая. Колязину, конечно, никто не отпустит. Нет прокурора и судьи, который пошел бы на такое решение. И в обычном, человеческом суде это будет правильно, так, как и должно быть. Вот только есть еще и другой суд, и что он решит там?

– Ну, давай, Багринцев, колись, что ты мне на сей раз приготовил? Какую гадость?

Моторина, как всегда, ворвалась в кабинет без стука, плюхнулась в кресло и, положив нога на ногу, принялась раскачивать ногой в новеньком красивом сапоге.

«Хорошо еще, что она не курит, – подумал Багринцев, – а то бы точно дымила уже как паровоз!»

Сам он страдал самой настоящей аллергией на табачный дым и запах, от них у него сразу начинало ломить голову.

– А чем тебе мои дела не нравятся? – поинтересовался он. – С ними в суд идти – одно удовольствие. Все улики, признания, экспертизы – отработаны. Признания обвиняемых есть… Приписывать я ничего не приписываю… Никого ни к чему не понуждаю…

– Ну, да все у тебя есть, – фыркнула Моторина, – только я с твоими делами в суде сама себя виноватой чувствую. Я должна быть справедливым, но карающим мечом, а по твоим делам в последнее время так получается, что в суде каждый раз какие-то новые ранее непредвиденные обстоятельства возникают.

– Ну, ладно, не преувеличивай! И потом – я же следователь, не судья. Я людей не сужу, приговоры не выношу, мое дело разобраться, что произошло и почему… Бывает же не умысел, а стечение обстоятельств, случайностей, просто незнание последствий… И потом, я веду следствие только предварительное… Собираю доказательства. А вы там в суде все по полной программе оценивайте, разбирайте… Гласно… Вот и случается…

– Случается, не случается – мне до этого дела нет. Я прокурор и должна быть твердо уверена, виновен человек или нет. Мне в суде нужно для него конкретный срок требовать. А не тут в кабинетчике у тебя предаваться размышлениям, что там у обвиняемого внутри, чего это он убить-то задумал и какие детские страхи его по ночам терзают… Когда есть умысел – это одно. А в стечении обстоятельств и глупостей разбираться, знаешь, радости мало.

– Понимаю. Тут, – Викентий Владиленович потряс папкой с обвинительным заключением, – все налицо – умысел, признание… Только вот… Не все так просто…

– Все, Багринцев, хватит! Сама разберусь. А то от твоих «не все так просто» руки опускаются.

Моторина вскочила, буквально выхватила у него из рук папку с обвинительным и умчалась. Он и сказать ничего не успел. Но подумал: да, Лида, ждет тебя сюрприз!

Дело-то на первый взгляд было простое, но статья по нему предусматривалась серьезная – как-никак покушение на убийство. А началось все неожиданно.

В отделение милиции пришла молодая еще женщина, которая испуганно заявила, что ее близкая подруга вот уже целый год травит мужа – добавляет ему в пищу средство для борьбы с грызунами. Каждый день! Откуда ей это известно, да сама подруга, Антонина Тишина, и сказала. А ей, заявительнице, становиться соучастницей отравления не хочется!

Тишину, миловидную женщину с извиняющейся улыбкой, вызвали для разговора, и она сразу во всем созналась. Выдала яд, подробно рассказала, как и когда подмешивала его в еду. Как это пришло ей в голову? Прочитала в книжке про одну даму из Сицилии, которая еще в XVIII веке, продавала женщинам, которым уже было невмоготу жить с нелюбимыми мужьями, бутылочки с жидкостью без запаха, вкуса и цвета – это был раствор мышьяковой кислоты. Смерть от нее наступала медленно, а симптомы напоминали очень многие болезни, так что уличить отравительниц было трудно. Тишина подумала, что неожиданная смерть ее мужа, сорокалетнего здоровяка, будет выглядеть подозрительно, и решила действовать не спеша – подмешивала в пищу ничтожные доли препарата. Рассчитывала, что со временем яд сделает свое дело.

Что же у них с мужем произошло? Да ничего особенного. Он к ней охладел, перестал видеть желанную женщину, явно завел кого на стороне… Да еще руки стал распускать.

Викентий Владиленович Багринцев, узнав про дело, убедил прокурора города, что в нем надо покопаться посерьезнее. Тут было несколько причин. Во-первых, он одно время сильно увлекся историей отравлений. Вспомнил некую сицилийскую даму, звали ее, кстати, Теоффания ди Адамо, она бежала из Палермо в Неаполь и именно там развернула бурную деятельность по отправке нелюбимых мужей на тот свет. Снадобье свое она готовила предположительно из водного раствора белого мышьяка с добавлением трав. Пяти-шести капель этой самой «аква тофана», «воды Теоффании», хватало, чтобы муж перестал докучать темпераментной неаполитанке.

Именно белому мышьяку в прошлом была уготована особая роль – роль «короля ядов». Им так часто пользовались при разрешении династических споров, что за мышьяком даже закрепилось название «наследственный порошок». Особенно широко его применяли при французском дворе в XIV веке, среди итальянских князей эпохи Ренессанса и в папских кругах того времени – кошмарного времени, когда мало кто из зажиточных людей не боялся умереть от яда. Причем отравители могли чувствовать себя в относительной безопасности. Если их и судили, то лишь на основании косвенных улик, потому что сам мышьяк оставался неуловимым.