Выраженьице это, «фаранги», Щербаченко привез из Таиланда. Так тайцы, объяснил он, называют приезжих из Европы и Америки, бледнолицых варваров с карманами, набитыми деньгами. «Фаранг» вечно пьян, высокомерен, глуп и желает лишь одного – ублажать себя, тупую скотину. Он уверен, что ему все позволено и все вокруг ему обязаны.
Хуже «фарангов», как понял Ольгин, в системе щербаченковского мироздания были лишь гаденыши – совершенно отмороженные молодые бездельники, стаями толкущиеся у подъездов и грязных скамеек, наплевывая рядом с собой целые лужи гнилой слюны, а теперь научившиеся у приезжих азиатов часами сидеть на корточках, словно справляя нужду на глазах у всех. Они смотрят вокруг себя злобными, обиженными шакальими глазами и готовы за медный пятак убить любого. А могут убить и просто так, без всякого пятака.
А два месяца назад тело Щербаченко нашли на улице. А перед этим в его газете появился скандальный материал о коррупции в могучей корпорации «Рокет». Однако экспертиза признаков насильственной смерти не нашла, это был обычный инфаркт.
Что же касается Аллы Клевцовой… Ольгин хорошо запомнил ее. Она появилась в прокуратуре в полном боевом прикиде – сверкающие, словно рыцарские доспехи, кожаные джинсы, туго обтягивающие длинные ноги, белоснежный свитер с высоченным воротом, подпирающим подбородок, такая же белая челка, закрывающая лоб и опускающаяся на самые глаза, сияющие охотничьим блеском. Еще тогда Ольгин, увлекавшийся в свое время физиономистикой, отметил, что уздечка ее вполне изящного носика очень ярко выражена, а носовые отверстия довольно большие и высоко вырезанные. А это обычно говорит о том, что дама склонна к крайностям, не знает границ в своих действиях и умеет использовать в своих целях слабости другого человека. Выяснилось, что Клевцова родом из Крыма, даже работала там в отделе расследований местной газеты и кое-чего насмотрелась. Еще Ольгин тогда сразу заметил, что у нее с Щербаченко не просто служебные отношения, и подумал, что тихому и приличному Дмитрию такая особа явно не пара. Скорее, она была из телок тех самых «фарангов», которых так ненавидел и боялся Дима. Но, разумеется, говорить ему об этом Ольгин не стал.
Однако пора было возвращаться к письму. Времени на чтение оставалось в обрез.
«Сейчас я не в Москве. Я бежала из столицы нашей бывшей родины, потому что оказалась в положении, когда ничего нельзя ни объяснить, ни доказать. К тому же мне совершенно очевидно угрожала опасность. Причем с нескольких сторон. Что мне оставалось делать?
Что привело меня несколько лет назад в Москву? Ясное понимание, куда движется незалэжная держава Украина, и столь же ясное понимание, что перспективы у меня в ней смутные и нерадостные. К тому времени я уже была сыта по горло нравами и правилами жизни на курорте. Ехать в Киев? Я журналист, пишущий и думающий по-русски, что мне там делать? Да, там есть русскоязычные издания, но в них нужно из кожи лезть, чтобы непрерывно доказывать свою преданность Украине. Возможно, люди, там работающие, ничего такого и не ощущают, но я-то ощущаю. И я не виновата в том, что у меня российское, а не украинское восприятие мира. Я не впадаю в тихий экстаз при слове «европейский выбор», у меня какое-то задиристое, а не холопское отношение к американцам… Все-таки мой отец был военным летчиком, а мама преподавала в школе русский язык и литературу. И я с детства знала слова Суворова: „Мы – русские, какое счастье!“ Про Пушкина и Достоевского уже не говорю.
В общем, я продала все, что осталось от папы с мамой, и отправилась покорять Москву с уверенностью, что никогда уже на Украину не вернусь.
В Москве все сложилось вполне нормально. Сняла квартиру, устроилась сначала в газету, потом на телевидение. Бегала по тусовкам и мероприятиям – заводила знакомства среди влиятельных людей. Я видела, что при известном терпении и ловкости здесь можно добиться многого. Москва – город жестокий, но и возможностей здесь достаточно, если знаешь правила игры и соблюдаешь их.
И вот в один прекрасный день мне поручили сделать материал про компанию „Рокет“, и я предстала пред светлые очи господина Чуглазкина… Он был замом генерального директора, а на самом деле играл роль серого кардинала, особы приближенной и облеченной особым доверием, знающим все обо всех…
Чуглазкин сразу «положил на меня глаз» – вот, кстати, выраженьице, от которого меня просто тошнит. Предложил встретиться. Я, кстати, прекрасно знала, что такие встречи и предложения на моем пути покорения Москвы неизбежны, и потому спокойно согласилась. К тому же он был вполне ничего себе – респектабельный, элегантный, сдержанно-остроумный. Правда, слишком уж на манекен похож. Выглядел он так, словно его только что вынули из целлофанового пакета и ни одна пылинка еще не успела опуститься на него. Он сиял, благоухал и походил не на живого человека, а на какого-то свежеиспеченного гомункулуса. Но страсти в нем играли. Мы встретились в ресторане, поговорили. Я, разумеется, сразу поняла что к чему и доложила о своей нелегкой жизни. Да еще и поканючила на всякий случай. Но в меру. Все сработало.
Через пару дней он пригласил меня в свой кабинет и предложил все сразу – работу в их отделе по связям с общественностью, бесплатное проживание в служебной квартире на Второй Тверской, московскую регистрацию. А в обмен для начала ободряющее похлопывание пониже талии. И взгляд, обещающий многое.
Все было ясно. В ответ на эти щедрые авансы я должна была стать его любовницей. Никаких принципиальных возражений у меня не было. К тому времени я была девушкой и опытной, и свободной. И уже знала расценки на этом рынке.
Вот так начался наш роман. Мне он даже поначалу нравился. Это потом я вдруг почувствовала его гнетущую тяжесть. Дело в том, что Чуглазкин был по натуре тираном. Властвовать, торжествовать над другими, заставлять их чувствовать себя вечно и непрестанно обязанными ему, великому и неповторимому, было его страстью. Даже в постели он требовал, чтобы я каждый раз восторгалась его достоинствами. Достоинства были, не скрою, но не такие, чтобы я каждый раз исполняла ритуал искреннего благодарения и восторга.
А тяжесть становилась все невыносимее.
Однако я понимала, что если он догадается об этом, то расплатиться придется по самому большому счету. Да и красивая жизнь с хорошими деньгами затягивала.
А потом появился Дима. Человек, совершенно противоположный Чуглазкину. Во всем. Вот уж для кого свобода другого человека была вещью совершенно не подлежащей ни сомнению, ни обсуждению. Он никогда ничего от меня не требовал, ни на чем не настаивал. С ним я отдыхала от Чуглазкина, как отдыхают в отпуске на море от осточертевшей работы.
У нас с Димой появились совместные планы. У него была куча проектов, но он не выносил организаторской работы. Я готова была взять ее на себя. О Чуглазкине мы с ним никогда не говорили. Иногда мне, правда, казалось, что он знает о нем, а потом это ощущение проходило.
В общем, я решилась. Когда Чуглазкин был за границей, я сняла квартиру и съехала со Второй Тверской. Через некоторое время, я пошла к нему, чтобы сказать, что все закончено, я ухожу с работы.
Он выслушал меня внимательно и довольно спокойно. А потом вдруг сказал:
– Ты думаешь, тебе будет с ним на Солянке лучше, чем нам с тобой на Тверской?
То есть он все знал и за нами с Димой следили по его приказу.
Он был в каком-то бешенстве. Я уже слишком хорошо знала его и хорошо представляла себе, о чем он думает. Что-то вроде того, что вот эта крымская тварь предпочла ему, замечательному и великолепному, щедрому и неотразимому, какого-то безвестного журналиста!.. Как булгаковского прокуратора, его душил самый страшный гнев – гнев бессилия. И вот эта детская обида – что не он бросил, но его посмели бросить!
– Трахнуть тебя, сучку, прямо здесь, чтобы запомнила, – вдруг прошипел он.
Тут я просто рассмеялась – нашел чем пугать.
И грубо ответила:
– Если тебе это поможет, могу отпустить по старой памяти.
