– Знаешь, – искренне признался Славик, глядя на дозревший синяк и запёкшуюся царапину. – По-моему, ты ещё легко отделался.

В следующий миг железная дверь завыла, загрохотала, залязгала – и в камеру заглянуло суровое рыло под милицейской фуражкой.

– Иванов!..

– А чего я? – весьма натурально пробухтел Славик, поднимаясь с койки.

– На выход! Чего…

Несмотря на то, что именно Алексей Михайлович Мыльный первым заподозрил роковую роль буквы «ё» в расследуемом деле, сам он, честно сказать, давно уже готов был послать куда подальше всю эту филологию с психологией. Три убийства совершены в течение недели на территории Центрального района предположительно одним и тем же лицом. Причём около восьми часов вечера – видимо, по пути домой. Не исключено, что со службы. Наиболее многообещающим старшему оперуполномоченному представлялось убийство номер два. Судите сами, Неудобняк и Кочерявов – личности достаточно известные. Речения Лаврентия слышала вся область, да и Исай Исаевич не раз выступал по местному телевидению, а вот неприметного Николая Пешко знали немногие. Этих немногих и перебирали сейчас орлята Мыльного.

Было, было, с чем работать, лишь бы не дёргали.

Дёргали, однако, сильно.

Честно говоря, будь воля Алексея Михайловича, немедленно бы вышиб из следственного изолятора обоих стихоплётов и бросил Славика на подмогу тому же Костику. Однако против начальства шибко не попрёшь, а оно, родимое, в последние дни буквально свихнулось на всех этих ёфикаторах. И кто его, Мыльного, за язык тянул! Хотя и сами бы со временем допёрли…

Вызвав Славика в кабинет, старший опер выслушал его с кислым видом, после чего вернул под замок.

– Дурики твои курят? – спросил на прощание.

– Пётр – нет, а Овсяночкин – как паровоз…

– Тогда возьми, угостишь, – буркнул опер, извлекая из ящика стола три сигареты (разных марок) и пяток спичек. – Скажешь, пока вели, по дороге стрельнул…

– Стрельнул, – машинально поправил Славик. Сказывалось долгое пребывание в одной камере с литераторами.

Последовала страшная предынфарктная пауза. Взгляд старшего оперуполномоченного был невыносим.

– Слушай, а на кой ты вообще уходил из универа?.. – казняще-вкрадчивым голосом осведомился наконец Алексей Михайлович. – Чего тебя в Высшую следственную понесло?.. – И, не дожидаясь ответа, буркнул: – Иди работай…

За время отсутствия Славика страсти в полупустом следственном изоляторе накалились настолько, что сокамерники даже забыли поинтересоваться, куда и зачем таскали их товарища.

– Почему нет? – запальчиво вопрошал Сергей Овсяночкин. – Почему, блин, нет? Личность Джека Потрошителя до сих пор не установлена. Почему не допустить, что человек он был грамотный? Его просто раздражал, блин, жаргон проституток! Его, блин, сводило с ума то, что они творят с английским литературным языком…

– Но сам-то он считал, что убивает их по другой причине!

– Да мало ли, что он, блин, считал! Он, блин, был всё равно что под гипнозом! А ты знаешь, как изобретательны загипнотизированные в плане мотиваций?..

Услышав знакомое слово «мотивации», Славик подсел поближе.

– Не помню, где читал, но ты послушай! – продолжал Овсяночкин. – Домашний сеанс гипноза. Погрузили девушку в транс. Дали установку, что, проснувшись, она публично, при всех поцелует друга своего брата. Проснулась. Приятель с братом играют в шахматы. Девушка начинает болеть за приятеля (а в шахматах сама, блин, ни уха ни рыла!). Приятель выигрывает. Девушка на радостях его целует. И докажи ей теперь, блин, что она выполняла установку гипнотизёра!..

– А если бы проиграл?

– А если бы проиграл, она бы его, блин, чтобы утешить, поцеловала!..

– Ребят! Вам к психиатру не пора? – задумчиво осведомился Славик.

Очнулись.

– Пора-пора. Давно пора, – с очаровательной улыбкой успокоил его Пётр. – Кстати, а где вы были, Вячеслав?

– По-моему, у следователя…

– И что?

– Похоже, к утру нас отсюда выгонят, – уклончиво отозвался Славик.

– Куда?

– На волю.

– Так сейчас что? Ночь?

– Вечер… – Молодой опер полез в карман и бережно, чтобы, упаси бог, не сломать, высвободил разрозненные сигареты и спички. – Вот. Пока вели, настрелял…

Сергей Овсяночкин ошалело уставился на пронесённое тайком сокровище.

– Пётр! – потрясённо вымолвил он. – Его надо срочно принимать в Союз писателей… И пишет, блин, классно! Считай, две рекомендации уже есть…

С этими словами поэт сгрёб трясущимися руками курительные принадлежности и удалился в уголок, чтобы не дымить на виду.

– Странно, – заметил Пётр. – А почему первым вызвали именно вас, Вячеслав? Вроде бы вы здесь вообще с боку припёка…

– Ничего странного, – хмуро признался тот. – Я ж слушатель Высшей следственной школы…

– Вот звери! – ахнул ёфикатор. – Это что ж они, даже своих хватают?

– Если бы только хватали! – проворчал Славик. – Бывает, что и сажают…

И не соврал. Помнится, в бытность его слушателем трое перед самым выпуском загремели за наркоту на всю катушку.

Благоухая никотином, вернулся Овсяночкин. Был он умиротворён и почти не агрессивен.

– Так что ж, по-твоему, получается? – спросил его Пётр. – Получается, что маньяк выбирает жертву… э-э… по стилистическому признаку?

– Не он выбирает. Выбирает язык. А маньяк – это лишь его орудие, блин! Маньяк одержим языком, понимаешь?

– Ага! Значит, идёт он по улице, слышит кодовое слово… то есть вопиющую, с его точки зрения, безграмотность… поворачивает, следует за этим человеком…

– Примерно так.

– То есть орудием может стать любой? Сегодня ты, завтра я, послезавтра Вячеслав…

– Несомненно!

– Почему же всегда становится кто-то один?

– Н-ну… возможно, слабое звено… Или рецидив… А может, ментовка спихивает всё на кого-то одного!

– Выкрутился… – с уважением молвил Пётр. Подумал и зашёл с другого края: – А слабенькая, выходит, у языка защита! Ну, сколько безграмотных может уничтожить один маньяк? Сотню, полторы…

– В мирное время – да, – несколько зловеще согласился Сергей Овсяночкин.

– А в военное?

– Я имею в виду: во время гражданской войны, – уточнил тот. – Когда маньячество становится массовым явлением. Вот, допустим, ты, блин, офицер врангелевской контрразведки. Привели к тебе непонятно кого – в лохмотьях, в опорках… Ты что, блин, по манере речи не определишь, кто перед тобой: беглый приват-доцент или красный комиссар?

– Хм… – только и смог сказать Пётр Пёдиков.

– Или, напротив, ты – чекист. Ты, блин, нутром должен чуять, что перед тобой классовый враг, в какие бы отрепья он ни нарядился. А нутром – это как? Да точно так же: прежде всего по лексике, блин, по построению фразы…

– Позволь, позволь! – спохватился Пётр. – Ненормативная речь-то была скорее у красных, чем у белых!

– Это до гражданской, – объяснил Овсяночкин. – А победив, исключение стало правилом…

– То есть, по-твоему, гражданская война – это схватка двух языков: старого и нового?..

– Конечно!

– А маньяк, стало быть… Или нет, у тебя ведь получается два маньяка? Ё-маньяк и е-маньяк… Странно как-то ведёт себя язык, ты не находишь? За одну-единственную букву устраивает кровопролитие, а всё остальное пропадай пропадом?

Ответить Сергей не успел. Железная дверь вновь отозвалась на лязг выбиваемого засова грохотом и воем. Однако на сей раз, кроме сурового рыла под милицейской фуражкой, глазам узников предстала не менее суровая физия Санька по прозвищу Карубция.

– Не понял, – озадаченно сказал он. – А эта что здесь делает?

Наверное, следует напомнить, что благодаря куцему хвостику на затылке Пётр Пёдиков напоминал со спины скорее старушку, чем старичка, а сидел горбиком к двери. Однако уже в следующий миг он обернулся, явив мужское своё естество в виде мочальной коротко подстриженной бородки.