А между тем новая гостья толкнула без звука дверь, прошла без спроса. И не куда-то мимо прошла, а прямиком — во внутреннее естество Константина.
Самоуправной хозяйкой вошла, без слов объявила: «Мой, весь теперь мой». Неумолимая язвила его мука, такой никогда ещё, кажется, не терпел. Разве лишь Багдад пришёл на память, где он страдал внутренностями и все свои подозревали, что отравлен.
Но не так в Багдаде было. Там подержала-подержала боль и отпустила. А эта лютовала в нём изо дня в день, так что от изнеможения и счёт дней начал для него размываться.
Но однажды пробрезжило освобождающее дуновение и он пропел слабыми губами, едва внятным голосом:
«О рекших мне "Внидем во дворы Господни " возвесели мя дух мой и сердце обрадовася».
Значит, решили, кто-то в видении посетил его и призвал.
Назавтра он самостоятельно поднялся с кровати, облачился во всё чистое. Захотел пробыть с братом и учениками целый день, и тихая радость смягчала черты осунувшегося лица. Радость освобождения слышна была и в голосе, когда выговорил:
«Отселе я ни царю слуга, ни кому другому на земли, но только Богу Вседержителю… Аминь».
Так он сказал — обликом своим, облачением, словами, — что желает принять иноческий постриг. На следующий же день состоялось таинство его посвящения в монашеский чин.
Был Константин.
Стал инок Кирилл.
Как и положено, ему строгий устав предписывал остаться на срок совсем одному — в ночном безмолвии, наедине с молитвами, которые обращал к Творцу своему.
То были молитвы особые, для вхождения души в строй иноческого бытия. Но были и молитвы, впитанные им ещё с родительских уст. И первая из них, самая малая, самая пре-скромная и самая, как теперь отсюда видит, великая, бесконечная в своей всегдашней настойчивости: Κύριε ελέησον! — Господи, помилуй!.. А рядом и молитва-благодарение, так часто людьми на радостях забываемая: Δόζα Σοι ο Θεός ηνών δόζα Σοι! — Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!
Так, через молитву он издавна возлюбил язык, считавшийся в его кругу чужим. А теперь не может и дня прожить без него, молится и думает на нём…
Господи, Боже мой,
иже вся ангельские силы и бесплотные чины составил
и небо распростер, и землю основал,
и вся сущая от небытия в бытие привел,
иже всегда и везде слушал творящих волю Твою,
боящихся Тебе и хранящих заповеди Твоя,
послушай и моей молитвы
и верное Твое стадо словенское сохрани,
к коему меня приставил,
ленивого и недостойного раба Твоего.
Избавляя вся от всякой безбожной и поганской злобы
и от всякого многоречивого и хульного еретического языка,
глаголющего на Тя хулы,
погуби триязычную ересь
и возрасти церковь Твою множеством,
и вся в единодушии совокупив,
сотвори изрядны люди,
единомыслящие о истинной вере Твоей и правом исповедании,
вдохни же в сердца их слово Твоего учения, ибо они Твой дар.
Если нас приял, недостойных,
на проповедание им евангелия Христа Твоего
и наострившихся на добрые дела
и творящих угодное Тебе,
и если мне дал,
то Твои есть и Тебе их возвращаю.
Устрой же их сильною Твоею десницею,
покрой их кровом крыл Твоих,
да все они хвалят и славят имя Твое,
Отца и Сына и СвятагоДуха во веки. Аминь.
Так, в молитвенном сосредоточении прошло 50 дней после пострига. Не раз, наверное, вспоминалась ему в эти недели тишина Малого Олимпа, где провели они с Мефодием, может быть, самые радостные годы совместных трудов, потому что тогда ещё невозможно было вообразить, сколько же злоключений ждёт их именно из-за этих трудов, когда спустятся они со своей Горы.
Может быть, поэтому однажды, попросив Мефодия остаться с ним наедине, он вспомнил и Гору: «Были мы, брат, как два вола в одной упряжи, одну бразду тянули… И вот я на пахоте падаю, свой день скончав… А ты, знаю, так любишь Гору. Но не позволь себе ради нашей Горы оставить научение своё. Чем иным ещё спасёмся?»
Это было уже совсем незадолго до кончины монаха Кирилла. Житие повествует, что перед самым своим исходом он, собрав последние силы, облобызал брата, всех единомышленников своих и ещё раз напомнил молитвенно о их общем труде:
«Благословен Бог наш, иже не дасть нас в ловитву зубам невидимых враг наших, но сеть их сокрушися, и избавил нас от истления…»
14 февраля 869 года Мефодий сказал стоящим перед гробом, что брат его, оставивший для них всех такой великий дар и такой небывалый образ бескорыстия, прожил совсем немного — всего 42 года.
Но как же это столь малое уместило в себе столь неисчислимое?
В Климентовой базилике
Прощание с Философом вдруг напомнило времена более чем годовой давности, когда Рим торжественно встречал братьев. Напомнило просто-таки исключительным вниманием, которое вновь проявлял Адриан II, — но теперь уже к проводам младшего из гостей-византийцев.
Всё устройство отпевания апостолик взял на себя. Потребовал участвовать в прощании с новопреставленным не только подопечное ему духовенство, но и всех римлян. Просьба прибыть касалась также священников и монахов греческого обряда, что немалым числом жили в городе. Агиографы Кирилла приводят важную подробность события: Адриан повелел «со свещами сшедшеся пети над ним (Кириллом. — Ю. Л.) и сотворити провождение ему, якоже и самому папежу». Отпеть монаха-чужеземца, к тому же совсем недавно постриженного, отдав ему почести, достойные римских пап, — это что-то да значило!
Мефодий и его спутники снова оказались на виду у всего города.
Будто и не было перед тем нескольких месяцев тягостной остуды по отношению к ним со стороны придворных клириков.
Улучив минуты для доверительного разговора, старший брат попросил у апостолика благословения на неблизкий путь в Вифинию:
— Мать наша взяла с нас клятвенное обещание: кто бы первым из двоих ни отправился на Господний суд, пусть второй брат перенесёт его прах в наш монастырь и там предаст земле.
С участием выслушав Мефодия, папа отдал распоряжение своим гробовщикам: опустить тело усопшего в раку, приколотить её крышку железными гвоздями и так держать неделю, нужную для сборов в путь.
Но тут у епископов римских возник свой довод:
— По скольким бы землям ни ходил сей честной муж, но ведь Господь его к нам привёл. И у нас принял его душу. Значит, достойно ему у нас лежать, а не где-то ещё.
На это расчувствовавшийся старец Адриан изрёк:
— А если так, то за святость его и любовь повелеваю нарушить римский обычай и погрести его в фобу, что для меня самого вытесан, — в соборе Святого апостола Петра!
Видимо, этот жест апостолика показался всем окружающим даже слишком решительным.
— Если уж вы меня не послушали, не отдали мне его, — ещё раз заговорил Мефодий, — и если вам моё предложение будет любо, то пусть положат его в церкви Святого Климента, с мощами которого он и пришёл сюда.
Мнение вифинского игумена своей мерностью как-то разом устроило всех.
И вот настал день, когда в скромную базилику, алтарь которой год назад принял Климентовы мощи, притекло шествие с ещё одной ракой. Её уместили в тёсанный из камня гроб — по правую руку от алтаря.
«Житие Кирилла» заканчивается словами о том, что в церкви «начаша тогда многа чюдеса бывати» и римляне, видя их или слыша о них, с ещё большим почитанием и трепетом приходили сюда и вскоре же написали икону с его изображением и возжгли пред нею лампаду, светившую днём и в ночи.
Так в стенах малой римской базилики началось местное почитание святого Кирилла. И самые первые славянские молитвословия, обращенные к Кириллу, Мефодий и его спутники пропели именно здесь, хваля за всё Бога, «Тому бо есть слава и честь в векы. Аминь».
