Одно очевидно: место действия, описанное в «Житии Кирилла», — не сам епископский город Фулла (или Фуллы, как теперь его чаще называют), а какая-то дебрь, глухомань. Симферопольский археолог Александр Джанов показывал автору этих строк современную карту-развёрстку заповедного Крыма, на которой среди пещер водораздельного горного плато в нескольких километрах от приморского посёлка Рыбачий обозначена пещера по имени Фул. Местность действительно маловодная, поскольку речки и ручьи скатываются с плато или в сторону моря, или в континентальном направлении. Глядя на карту, невольно вспоминаешь жалобы фульских древопоклонников на бездождия. Эти места малолюдны до сих пор, но наше с Джановым восхождение к пещере было прервано почти у подножия Караби-Яйлы неумолимыми сторожами подгорных виноградников, заподозривших в нас расхитителей народного или уже приватизированного — вместе с самой грунтовой дорожкой — добра.

Возможно, Философ, приводя фульским скрытникам высказывание пророка, в котором упомянут среди язычников и народ Фулл, не был вполне уверен, что именно о его слушателях говорит Исайя. Но безусловно, что пророческий призыв к язычникам даже самых отдалённых дебрей и островов они вправе были воспринять как увещевание, обращенное в первую очередь к ним.

Как и когда эти люди оказались в Таврике? Они ведь, как те же готы или венгры, могли прикочевать сюда из очень дальних пределов земли. Великое переселение народов, самые бурные события которого прогрохотали в пределах Европы ещё до появления солунских братьев на свет, не прекратилось и на их веку. Живя на Малом Олимпе, они не могли не слышать множества историй о непривычности и невзгодах пограничной службы от своих славянских учеников, вчерашних малоазийских граничар. По сути, пограничная служба — как незаменимое средство обеспечения надёжности и устойчивости всякого государства в его собственных пределах — в те века едва-едва налаживалась. Рубежи великой империи ромеев только кое-где и кое-как намечались, оставаясь по преимуществу чистой условностью, заветной мечтой стратигов, игрой ума государственных мужей. В этом ромеи удостоверялись чуть не каждый год, а совсем недавно, в 860-м, убедились с особой наглядностью.

Покидая Таврику в следующем, 861 году, братья оставляли невеликую по размерам прибрежную кромку византийской земли, тоже, по сути, не обеспеченную границами. На востоке от неё колышется дебелая, рыхлая плоть многоязыкой и многоверной Хазарии, лишь по недоразумению считающей себя империей… Если на север глядеть, там, в безмерности, тоже не отмеченной никакими межами, рубежами и оплотами, обитают славянские племена, озадачивающие ромеев то несметностью своей морской армады, то, как теперь в Корсуни-Херсоне, письменами неведомо чьего изобретения.

А эти малые числом фульские мужи со своим Александром? Приютились на скалистом лесном закрайке Фулльской епархии и похожи на остаток потрёпанного невзгодами народа, который знавал лучшие дни и даже был знаком с Христовым благовестием, но напоследок прислонился к дубовому стволу, вымаливая себе хотя бы дождя.

Житийный рассказ о встрече Константина с этими людьми похож на притчу, и её назидательный смысл обращен к душе каждого христианина, когда бы он ни жил. Ты можешь, увидев место языческого радения, благоразумно обойти его стороной. Можешь спрятаться за кустами и с любопытством поглазеть на невидаль. Можешь даже восхититься причудливостью дуба, переплётшего свои ветви со стволом и кроной старой черешни, умилиться при виде светлых одежд этих людей, совершающих свою загадочную требу, поджаривающих в клубах голубого дымка чьё-то мясо, так дразняще похожее на шашлычное… И можешь со вздохом растроганного миролюбия подумать про себя: а что?., и у них свои боги… как это хорошо, у каждого в душе свой бог… зачем же спорить, ссориться, выяснять, чей бог лучше… кому-то лучше с Христом, кому-то с деревом… сойдёмся на этом, переплетёмся своими душами и своими богами, как эти дуб и черешня…

Наши Константин и Мефодий, — а они как всегда или почти всегда в этом своём хождении были вместе, — оказавшись возле языческого требища, поступили, как видим, совсем не так. Совесть христианская подсказывала им, что нельзя ни обойти требище стороной, ни спрятаться в кустарнике, ни благодушно махнуть рукой: да ладно, пусть себе тешатся…

И если кого-то из читателей этой книги возмутит то, как поступили братья, то зачем же ему вообще читать такую книгу? Наши герои и дальше не изменят ни себе, ни Пославшему их на апостольский путь.

Натрудились они.

Сами струи морские, с напряжением втягиваясь из переполненного Понта в узкую горловину Босфорского пролива, подсказывали им напоследок, как они — сполна, а то и паче меры — натрудились.

Но разве не трудятся в любой час дня и ночи моряки, вновь и вновь выправляя под сменный ветер углы и груди парусов? Или рыбаки, что изо дня в день вбирают в свои лодчонки сырые сети с тощим уловом? И уже различимы на близких береговых склонах согбенные спины работников, что рыхлят железом землю в виноградных междурядьях. Восхищённым взглядом провожает виноградарь реющие к столице праздничные паруса, отирает зной со лба тыльными жилами ладони и — снова к своей заботе.

Но и мореходы, и рыбаки, и землепашцы делают дело, привычное для них от века. А они утрудили себя трудами, кажется, никем до них не испытанными.

Поручение, только что исполненное в Хазарии, самой своей чрезвычайностью подсказывало: они вправе теперь рассчитывать на возвращение к привычному ладу монастырской жизни. И это станет лучшей им наградой, а хворающему Константину ещё и самым целительным для него снадобьем. Они ведь в который раз сполна отдали кесарю кесарево.

Но у тех, кто их посылал за великое море, уже свои были намерения, касающиеся достойной мзды. В «Житии Мефодия» читаем: «Видев же цесарь и патриарх подвиг его», захотели посвятить его в архиепископы «на честное место, идеже есть потреба такого мужа». Однако Мефодий, судя по всему, нашёл убедительные слова, чтобы отказаться от такой обязывающей чести. Он, простой монах, — и в архиереи?.. Но от второго предложения, последовавшего тогда же, уклониться не смог. Потому что речь теперь пошла о его с братом любимом Малом Олимпе.

Ему предложено было стать игуменом в монастыре Полихрон, монастыре, правда, не похожем на большинство тамошних, потому что в Полихроне подвизалось сразу семьдесят душ иноков. Отступи он, и это уже было бы сочтено за своеволие, каприз. Мефодий с благодарностью принял назначение.

И Константину, после его подробного доклада о ходе и смысле полемики, длившейся не один день у хазарского кагана, тоже было предложено вознаграждение. Но совсем особого рода. Пусть он покамест поживёт в тишине и без всяких обременении при цареградском храме Святых Апостолов. Но пусть на досуге присмотрится к загадочным надписям на одном древнем потире из храмовой сокровищницы. Чашу эту извлекают теперь на погляд только для него. Хазарский каган просто бы умер от зависти, узнай он, что доверяется сейчас Философу! Потому что потир сей, по преданию, исполнен был некогда для самого… царя Соломона.

Вот сколь чудесна чаша, вот какой заветный кубок доверяется, Константин, в твои руки! Лишь представь себе: из этого потира пригублял вино мудрейший среди библейских государей. Вкушал, дабы укрепляться в мудрости и силе…

Сам знаешь: каждый горожанин, останови его на улице и спроси, что он скажет о великих святынях, сокровищах и трофеях, доставшихся в наследство ромейской державе от древних народов и земель, с детской радостью начнёт загибать пальцы на руках. В одной лишь Великой Софии видимо-невидимо святынь: и каменная плита, за которой трапезовали у праотца Авраама три ангела, и входные двери, вытесанные из уцелевших досок Ноева ковчега, и кладезь с водой из Иордана, и пещь-жаровня, в коей пытали да сжечь не смогли трёх святых отроков, и колонна исцеления, в которую вмурованы мощи Григория Богослова… А сколько ещё святых останков в золотых и серебряных мощевиках под сводами собора!..