— Во всех.

— Почему во всех?

— Верные кадры ты обязан подбирать и эту несовместимость обязан совместить.

— Считаешь, не подхожу для этого кресла?

— Зачем же… Но до совершенства еще далек.

— А кто, по-твоему, близок?

— Тот, кто сумел душу с работой соединить.

— Свою душу, что ли?

— Зачем свою… Души работников с ихней работой.

— Непонятно, Фадеич.

— То-то и оно.

— Так объясни!

— Объяснялка устала, — сказал было я, да спохватился. — Сергеич, ты ведь план гонишь, верно? В переводе на человека будет означать работу. И небось думаешь, что человек живет для работы наподобие вола. Вот тут и ошибочка.

— А для чего живет человек?

— Для удовольствий, Сергей Сергеевич, для них!

Он захохотал, ей-богу, как халтурно отремонтированный двигатель. И я улыбнулся за компанию, поскольку представил то, чего он представил. Якобы сижу в ресторане, а на столе бутылки из-под шампанских да цыплята жареные кверху лапами, а рядом блондинка вся из себя, а на мне галстук мотыльком, а на блондинке декольте во всю, извините, спину, а музыка играет на гавайской гитаре, а на мне, кроме всего прочего, парик брюнетными колечками… Отсмеялись мы.

— Спасибо за чаек, и за лимон отдельно, — сказал я, вставая.

— Ну а про удовольствия-то?

— Человек жив удовольствиями, Сергеич. Их много у него. А самое главное удовольствие — от работы. Если твои кадры будут получать удовольствие от работы, значит, ты добился, соединил их души с трудом.

— Как это сделать, как?

— То вопрос особый.

Директор вскочил да как выругается. Не то чтобы неприлично, но и приличного мало. И побежал по кабинету ввиду своей привычки. Паркет под ним аж потрескивает, поскольку мужик он литой.

— Что за жизнь, так-растак! Все учат, все критикуют, все жалуются, все проверяют. У меня сегодня две комиссии было! А дать совет человеческий — некому!

Он наподдал ботинком стул полумягкий, и тот мячиком отскочил к стене. А директор уже рядом со мной. Я, конечно, чуток посторонился — наподдаст еще вгорячах.

— Фадеич! Переходи ко мне, сюда, а? Возьму тебя, скажем, референтом. Хорошо! Лучший бригадир стал референтом у директора. А?

— Сергеич, не зови, я и министром не пойду.

— Почему?

— Я теперь человек обиженный, а обиженные работники плохие.

— Куда ж ты теперь?

— Домой, на пенсию.

— Горячишься, Фадеич. Не высидеть тебе дома.

— Ничего, потерплю.

Женщины думают, что мужики не плачут, поскольку не хотят. Ошибочка — мужику тоже хочется поплакать, да он не может. Не плачется.

Когда тоска глаза застилает, мне жалко не себя, а Марию. Почему, какое тут касательство? А может, все и верно, поскольку мы с ней много лет одно целое, как два сросшихся деревца. Коли одно рубят, второму больно.

Чем больше думал, тем сильнее утверждался, что пострадал я за собственное самомнение. Уверенный стал, как индюк. Не сомневался я в бригаде-то. Думал, понимает она ход моих зигзагов. Вроде бы для них старался.

Что я приметил за свою жизнь… Да чего там приметил — печенками впитал. Как приблизить людей к счастью? Многие думают, что биться за людское счастье — это биться с его врагами. Э, милые… Бился я с врагами на фронтах. Тяжело и смертельно, да все понятно: за окопом враг, в окопе друг. А возьму опять бригаду… Разве Василий-моторист да Николай-землячок мне враги? И ведь Кочемойкин тоже не шпион какой… А бороться с ними надо. Перевертыш какой-то: если хочешь счастья людям, то начинай с ними борьбу, а врагов они и сами одолеют. Да с врагами я хоть сейчас схвачусь врукопашную — с врагами-то легко. А вот как с другом бороться за него же, как с близким, с родственником, с любимым человеком?.. Что ж выходит: чем больше любишь, тем чаще стычки? Чем лучше, тем хуже? Не жизнь, а коленчатый вал.

Домой я пришел, считай, в отваренном виде. Не люблю так — с работы приди усталый, но веселый. Поскольку дело сделал, в родной дом прибыл, жену увидел, обедать будешь…

Мария почему-то не встретила меня у двери, как заведено. Сидит на кухне, в окно поглядывает. После умывания сел и я рядком, чтобы узнать, куда она там поглядывает. В темный двор, в пустоту.

Там весна, на осень похожая. Ветер несет с бесовской силой. Дождичек со снежком хлещет по лицам, как серой грязью оплевывает. И обледенело все до невозможности — ни ступить, ни ухватиться.

— Плохо на улице, Коля…

— Метет, Мария.

Глаза-то мои были затуманены думами, а тут пригляделся… Лицо у Марии пустое, будто выжали из него всю человечность, — со мной говорит, как сама с собой. И обедать не предлагает. Не иначе, как настроение.

Вот говорят о несовпадении характеров. Из-за них, мол, кривизна в семейной жизни. А про несовпадение настроений позабыли. Могут и характеры быть подобные, и ум равный, и интересы одни и те ж… Да не сомкнутся настроения в эту минуту — вот и размолвка с непониманием, откуда и до ссоры рукой подать.

— Коля, может, не так мы жизнь прожили?

Видать, сомкнулись наши настроения, как две половины недоколотого полена.

— Конечно, не так.

Она поглядела на меня глазами синими, да сейчас неяркими, ее настроением затуманенными.

— А пенсионеры, Коля, считают свою жизнь правильно прожитой.

— Которые не большого ума.

— Все так думают…

— Не все, Мария.

— Сосед наш сказал, что вторую бы жизнь прожил, как первую.

— Эх, Мария… Старик, который вторую жизнь прожил бы, как первую, ничему не научился.

А Мария слушает и не слышит, в окно темное глядит и не видит. Понимаю, что хоть и спрашивает, а мысли ее метутся, как слякоть за стеклом. Уж было собрался расспросить, хотя в такие моменты молчание и есть то самое, что дороже золота…

Она бросила окно, повернулась и просквозила мое сердце взглядом, который я видел за всю нашу совместную жизнь раза два-три:

— Генка ушел от нас, Коля…

— А меня из бригады выперли, Мария.

Горевал я спозаранку — надел брюки наизнанку…

За далью, за домами самой трубы не видать, а лишь белый дым от нее в полнеба. Не видно и солнца, которое уже встало, и его красный шар заплутал в этом дыме. И вижу я не восход, а извержение вулкана на краю земли — огненный вал горит красиво и страшенно. Неужели за шестьдесят лет впервой наблюдаю рассвет с восходом? Впервой. Не наблюдал, поскольку всегда на работу несся.

Снег под березами потемнел-позеленел и сделался наподобие панциря черепахи, прожившей лет двести, — крепко он затянул землю утречком. Городская ворона скачет по нему, как в хоккей играет.

Эх, птица-небылица… А ведь мы с тобой теперь из одной бригады. И я могу выйти на этот панцирный лед и тоже скакануть дурачком; и я, куда хочу, туда лечу; и у меня ни забот, ни кручин; и я хоть обкаркайся, хоть оборись… Да не оскорбил ли я тебя, птица-небылица, напраслиной? Есть у тебя забота о хлебе своем вороньем, а у меня и такой заботы нету — пенсию от государства имею.

Теперь я жду. Чего? Вот и спрашивается, чего можно ждать после шестидесяти да будучи на пенсии. Я и раньше ожидалок не любил.

Когда-то меня попугивала мысль о жизни одним днем. Мол, это для прожигателей, мол, это для пустельг, опять-таки стрекоза и муравей. Но с годами все передумал. Одним не одним, но жить надо сегодняшним днем и не ждать дня завтрашнего. А то ведь как? Вот сделаю эту работу, а уж потом… Вот выучусь, а уж потом… Вот дождусь нового дня или года, а уж потом… Вот дети вырастут, а уж потом… И так далее и в том же направлении. Выходит, что многие чего-то тайно ждут: конца рабочего дня, прихода жены, обеда, получки, интересной телепередачи, хорошей погоды… Пустяк? Не пустяк, а страшно, поскольку в такой момент человек живет как бы ради того времени, которое ждет. А настоящее? Побоку? Но ведь это ожидаемое съедает настоящее: уже не живешь, а существуешь, как бы идет холостой ход жизни. Да ведь еще и неизвестно, окажется ли ожидаемое лучше настоящего. Вот я и говорю: ожидание — это добровольный отказ от сегодняшней жизни. А не дурь ли — отказываться-то?