— Скажи-ка, Софизинья, дорогая, как ты находишь баианские апельсины?

«Что за люди, что за люди?» — думал я. Набросившийся на еду Моура, казалось, был весь во власти получаемого удовольствия. Ведь его хорошее расположение духа зависело от душеприказчика — живота. Неожиданно Ана вернулась к своей навязчивой идее:

— В вашей книге есть интригующие строки. Они звучат приблизительно так:

— Хватит, оставьте бога и доктора Соареса в покое, — вдруг закричал, оторвавшись от десерта, доктор Моура.

Ужин кончился, и мы перешли в другую залу выпить по чашечке кофе. Мадам, улучив минутку, спросила меня:

— Простите, так вы неверующий?

— Разумеется, нет, сеньора.

— Ох уж эта нынешняя молодежь, эта ужасная молодежь…

Тут появился малорослый, плотно скроенный, квадратный мужчина лет тридцати, с победным видом боксера. Его появление чрезвычайно обрадовало и растрогало всех.

— Шико! Ты уже здоров? Так что же, что же с тобой было?

— Спросите вашего отца.

Тут Моура отечески разъяснил. Пошаливало давление: излишества всегда вредны, «он знает, знает, чуть-чуть благоразумия — и все входит в свою колею». Обо мне они забыли, и тут не кто иной, как Ана, представила нас друг другу. Шико (я тут же, как и все, стал обращаться к нему именно так) подошел ко мне и с силой, как будто нас связывала вековая дружба, тряхнул мою руку, тут же продемонстрировав, что дружбы не существует. Он знал мои стихи и очень хотел «сверить» кое-какие мысли:

— У нас есть о чем потолковать. Я бы даже сказал, о многом.

— Послушай-ка, Шико, — вмешался Алфредо, — как это ты тут на днях выразился? «Все мы рвемся куда-то, а опомнишься — глядишь, пора и о смерти подумать». Не совсем так, но… очень хорошо звучит. Хотел было доктору сказать, да никак не припомню.

— Пей и не болтай глупостей.

— Опять ты меня цепляешь.

Тут пришел твой час, Кристина. Сказала ли ты что-либо до этой минуты? Не помню. Но если и сказала, то что? Тому, что ты скажешь, не дано ни слов, ни места, ни времени. Вообще ты вне времени и пространства. Мимолетное явление. Сюрприз для всех и во всем. Это я понял сразу, с первой минуты, как с тобой познакомился…

Кристина появилась на свет «не вовремя». Никто ее уже не ждал. Отца «подвела» физиология, а моральный кодекс решил все: Кристина родилась. И теперь, когда речь заходила о младшей дочери Моуры, его друзья, подтрунивая над ним, называли ее внучкой… Он простодушно улыбался, потому что жизнь сильнее его, простого орудия или зрителя…

— Кристина, — сказал Моура, — сыграй что-нибудь для сеньора доктора.

Девочка пристально посмотрела на меня своими голубыми глазами, улыбнулась еле уловимой улыбкой и села за пианино. Села, оправила юбку и, держа руки на клавишах, выждала, несмотря на наше молчание, какое-то время, то ли себя, То ли нас призывая к вниманию.

И тут я понял, понял, что стал свидетелем откровения. Чего стоили все наши разговоры, наша веселость, вызванная выпитым вином или выкуренной сигаретой, перед лицом этого очевидного факта. Все, что было подлинным и непреходящим, все сколько-нибудь возвышенное и совершенное, безукоризненное, бесспорное, исключительное и простое рождалось и умирало здесь, под этими слабыми детскими пальцами. И так было необходимо, так важно, чтобы ничто из этого не утратилось, что руки Кристины метались по всей клавиатуре, ноги вжимались в педали, а милое до этих минут, ничего не выражавшее детское лицо сделалось значительным от совершавшегося таинства. Играй, Кристина. Я слушаю. Бах, Бетховен, Моцарт, Шопен. Я рядом с тобой, около, я вижу на твоем лице свои собственные переживания. Ты чуть поджимаешь губы, хмуришь лоб, встряхиваешь перехваченными красной лентой белокурыми волосами. И, видя в невинном создании столько чудесного и значительного, видя, что даже детские руки могут поднять вселенную, но что какая-то неведомая сила подчиняет девочку, держит, как жертву, я приходил в отчаяние и чуть не плакал. Играй, Кристина, играй еще. Теперь только для меня, для меня одного. Я слушаю тебя здесь, в своем доме, под завывание зимнего ветра. Шопен, Ноктюрн № 20. Я слушаю, слушаю. В твоем саду качаются пальмы, ночь одевается звездами и засыпает на равнине. Но этот плач, эта мольба — откуда? Мне больно, что тебе она известна. Эта мольба звучала в устах миллиардов людей не одно тысячелетие, а теперь ты — живая память о ней, ты доносишь ее до нас…

Когда Кристина кончила играть, всем захотелось расцеловать ее. И она — опять ребенок, обыкновенный ребенок, только несколько возбужденный происходившим с ней чудом — обошла всех нас по очереди. Ана как-то по-своему особенно приласкала ее, что-то сообщнически шепнув на ухо.

Потом пришла очередь пения. У доктора Моуры, к моему большому удивлению, оказался прекрасный тенор. В дуэте с Софией они спели отрывок из какой-то оперы или оратории. Позже я узнал, что Моура в свое время учился пению и состоял в хоре, который по праздникам пел в соборе. У Софии было очень милое контральто, не робкое и не заносчивое, а достоверно свидетельствующее, что она существует, живет на земле.

Вскоре я поднялся, чтобы откланяться. И неожиданно для себя самого предложил свои услуги по части латыни. Мадам Моура, просияв от удовольствия, тут же согласилась:

— Какая любезность, сеньор доктор… София, это же просто чудо! И ты не благодаришь?

Она поблагодарила, тут же заявив, что я очень скоро раскаюсь, что предложил это, так как ученицы хуже еще поискать нужно. Моура поддержал дочь, сказав, что я взвалил на свои плечи тяжелейший груз, и с улыбкой поинтересовался, нет ли у меня палматории[4], которая очень поможет мне в моих занятиях с Софией.

Я вышел на улицу, Шико вышел вместе со мной. И пока мы поднимались вверх по улице, он рассказывал мне о себе и об Эворе. Вот уже пять лет, как он живет и работает здесь. Работает инженером в Управлении по охране памятников старины. Эвора — «нелепейший, реакционный город», кичащийся своим невежеством и высокомерием. В Эворе, как ему сказали однажды, «нельзя иметь больше четырех классов образования и меньше трехсот свиней».

— Любое культурное начинание здесь тонет в равнодушии и свином сале.

Средневековье и мавританское владычество еще живет здесь в человеческих душах. Для здешних султанов полдюжина любовниц — признак богатства. А дамы — так те годами не появлялись на улице, разве что на святой неделе. При каждом доме — сад. Но туда не заглянешь. Хозяева отгораживаются высокими стенами не только от нас, но и от окружающей жизни. Завязать в Эворе знакомство — событие невероятное. Всему здесь — общительности, соседским садам и, наконец, самому городу — воздвигнута стена. Но время от времени жители Эворы выезжают в Лиссабон. И тут уж они дают себе волю: казино, театры, вечеринки. Потом опять скрываются в своих монастырях. А некоторых дам на улице вообще ни разу не видели. Но он, Шико, их видел в Эсториле[5], где они и пьют вино, и курят сигареты. Эвора — пост, Лиссабон — карнавал. Но он, Шико, и его друзья не отступятся и будут докучать тучной гордыне эворских сеньоров. Провалилась затея с кружком музыкальной культуры, с классическим кино. Они попытаются придумать еще что-нибудь. Сейчас у них на повестке серия лекций в зале филармонии. Не приму ли я участие?

Мы бродили по улицам вымершего ночного города под опустевшими аркадами. В конце концов я сказал этому горевшему жаждой деятельности человеку:

— Я, конечно, совсем не знаю Эворы, но мне кажется, что вы преувеличиваете. Пока я понял только одно: Эвора — фантастический город. А что касается лекций, то, конечно, я приму в них участие.