Карл представил два эти документа на собрании подкомитета 27 октября. Ошарашенные девять членов комитета заспорили, переругались, потом согласились передать его предложения почти без всяких изменений Генеральному совету, который обсудил их, как и было предусмотрено, три дня спустя, 1 ноября. Спор вышел ожесточенным: англичанам манифест показался чересчур революционным; итальянцы сочли, что устав недостаточно революционен, и предложили сделать Интернационал тайным обществом; анархисты отвергали главенство политики и хотели подчеркнуть значение, придаваемое кооперативному движению; масоны (нашлись и такие) предлагали сделать упор на идее о Разуме. Маркс упорно отстаивал написанное; в конце концов, его проекты были приняты с кое-какими незначительными поправками. В Генеральный совет удалось протолкнуть трех верных людей.

Совершив невероятный политический ход, он, уже двенадцать лет не ведший никакой общественной деятельности, в несколько дней забрал в свои руки власть в организации, созданной другими людьми, в очередной раз доказав тем самым, что оказывал необыкновенное влияние на всех, кто имел с ним дело.

Карлу сорок шесть лет. Перед ним наконец открылась широкая дорога: он держал в своих руках орудие мировой политики, вел приличное существование, не испытывал материальных затруднений, не жаловался на здоровье, жил в симпатичном уютном доме. Но больше не писал…

Отныне в течение долгих лет он каждую неделю будет присутствовать на заседаниях Генерального совета Интернационала, контролировать работу генерального секретаря, руководить небольшой группкой, которая сложится вокруг него в постоянный комитет — настоящий исполнительный орган, готовящий все важные собрания. Он будет держаться на них незаметно, его имя никогда не встретится в протоколах выступлений. Отныне он лишь направляет деятельность товарищества, составляя доклад Генерального совета и тщательно прорабатывая повестку дня ежегодного съезда, на котором появится только раз — при трагических обстоятельствах, как мы увидим.

Его поведение сводится к латинскому девизу, который он приводит в письме Энгельсу от 4 ноября 1864 года, сразу после первого, основополагающего собрания: Suaviter in modo, fortiter in re — надо быть «мягким по форме, сильным по существу».

Маркс превратит Интернационал в главный орган мировой политики, выработав на основе положений на местах «единую тактику пролетарской борьбы рабочего класса в разных странах». Он так быстро стал в нем хозяином, что именно он меньше месяца спустя, 22 ноября 1864 года, поздравил от имени Генерального совета Авраама Линкольна с переизбранием на пост президента Соединенных Штатов: «С самого начала титанической схватки в Америке рабочие Европы инстинктивно почувствовали, что судьбы их класса связаны со звездным флагом… Американская война против рабства положит начало эре господства рабочего класса». Линкольн ответил письмом, которое американский посол вручил ему в собственные руки, заявив, что это не простая формула вежливости, как все прочие, врученные им.

И вот после четырех лет перерыва, как будто политическая энергия подпитывала его интеллектуальную энергию, Маркс снова взялся за свою большую книгу, которую в конечном варианте решил назвать «Капиталом».

На сей раз его бурная деятельность уже не станет предлогом, чтобы не писать. 29 ноября 1864 года он сообщает Людвигу Кугельману в Ганновер: «Думаю, моя книга о капитале (шестьдесят печатных листов) будет готова к концу будущего года». Разумеется, он не сдержит этого обещания, поскольку по-прежнему выискивает и ссылается на всевозможные уважительные причины, чтобы отсрочить сдачу рукописи. Й словно ему хотелось бы, чтобы возникло еще какое-нибудь препятствие, он добавляет: «Боюсь, как бы в середине весны или в начале лета не разразилась война между Италией, Австрией и Францией. Это будет катастрофа для движения во Франции и в Англии, которое значительно усиливается».

В очередной раз — боязнь закончить слишком поздно, писать зря, усиленная отчаянными поисками предлога, чтобы не издавать…

В тот же день в письме в Нью-Йорк своему другу издателю Иосифу Вейдемейеру, которого удивило его возвращение в политику, Карл объясняет его влиятельностью и серьезностью основателей нового союза: «Английские его члены действительно набраны в основном среди руководителей местных тред-юнионов, настоящих королей лондонских рабочих, тех самых, которые <…> на грандиозном митинге в Сент-Джеймс-холле помешали Пальмерстону объявить войну Соединенным Штатам, что он уже собирался сделать».

Интернационал быстро развивался. В Германии, где рабочие вступили в открытую борьбу с Бисмарком, его представлял Либкнехт, враждовавший с лассальянцами. Во Франции рабочие вступили в борьбу с Наполеоном III от имени Интернационала. Французскую секцию сначала возглавлял Ле Любе, а потом — после ссоры, в которую оказались замешаны масоны, — Луи Эжен Варлен. Повсюду хозяева предприятий приписывали успех забастовок «огромным» фондам, которые, если верить их пропаганде, предоставлялись в распоряжение забастовщиков Интернационалом — новым, якобы тайным обществом.

На самом деле оно было настолько же открытым, насколько нищим. У Интернационала не было средств, даже чтобы оплатить печатание протоколов собственных собраний. Собирать регулярные взносы с каждого члена товарищества было так сложно, что Карл сетовал: легче устроить бунт, чем собрать с рабочих членские взносы. Действительно, в случае забастовки Интернационал мог предоставить только смехотворные суммы, собранные специально по этому случаю.

В это же время Бисмарк потребовал от главы полиции Штирбера (того самого, который пятнадцать лет назад шпионил за Карлом в его лондонском доме) приняться за осуществление макиавеллиевского плана с целью дискредитировать Маркса…

Работа над книгой и занятия политикой не мешали Карлу проводить все воскресенья без исключения в обществе Женни и их трех дочерей, рассказывать им сказки дома или во время прогулок.

Лафарг сообщает, что слышал от дочерей Маркса, как, «чтобы дорога казалась им короче, он рассказывал им бесконечные сказки, выдумывая их прямо по дороге и отдаляя или приближая развязку в зависимости от того, сколько еще оставалось пройти. И девочки, слушая его, забывали об усталости». Далее он продолжает: «Маркс пообещал дочкам написать для них драму о Гракхах. К несчастью, слова он не сдержал; интересно было бы посмотреть, как человек, которого называли „рыцарем классовой борьбы“, подошел бы к этому трагическому и величественному эпизоду классовой борьбы в античном мире…»

Благодаря Элеоноре, которой тогда было девять лет, у нас есть несколько драгоценных подробностей о сказках, которые Карл сочинял в тот год для своих дочек. Длинные повествования, рождавшиеся на ходу, по-моему, больше говорят о его личности и вдохновенности его творчества, чем тысячи страниц ученых комментариев: «Эти истории измеряются милями, а не главами <… >. На мой взгляд, лучшим из всего, рассказанного Мавром, был „Ганс Рёкле“. Эта сказка перетекала из месяца в месяц. К несчастью, никто не записывал эти истории, полные поэзии, ума, юмора. Ганс Рёкле был кем-то вроде волшебника из сказки Гофмана, у него был магазин игрушек, и он всегда был очень суров. Его лавка ломилась от самых великолепных вещей: деревянных кукол, великанов, карликов, королей, королев, рабочих, мастеров, животных — их там было столько, сколько в Ноевом ковчеге столов, стульев, повозок. Даже будучи волшебником, Ганс никак не мог расплатиться с долгами дьяволу или мяснику, и ему приходилось продавать свои игрушки дьяволу. Отсюда приключения, которые всегда заканчивались в его лавке. Некоторые были ужасными, другие — очень смешными».

Изготовитель волшебных игрушек — чудесных и редких, которых ничего не смыслящие в этом покупатели не ценят, так что ему приходится, чтобы выжить и уплатить мяснику, продавать свои игрушки дьяволу, — это конечно же он, Карл Маркс, создатель прекраснейших идей, вынужденный, чтобы выжить, отдавать их кому угодно — для него это высшая форма отчуждения.