В начале июля он лично познакомился с молодым русским революционером Михаилом Бакуниным — царское правительство прислало запрос о его экстрадиции, а он приехал в Париж, чтобы повидаться с Арнольдом Руге, который, как мы видели, уже опубликовал одну его статью под псевдонимом в своей немецкой газете. Руге попросил у него статью для «Немецко-французского ежегодника» и представил его Марксу. Встреча прошла хорошо: вопреки тому, что станут потом говорить, Маркс в то время не испытывал неприязни к человеку, который через двадцать пять лет станет его злейшим врагом.
В конце июля он, наконец, встретился в Париже с Прудоном, с которым мечтал познакомиться со времени своего приезда во Францию и знакомства с «Что такое собственность?». Карл попытался (тщетно, по признанию самого Прудона) объяснить ему Гегеля; он напугал самого знаменитого французского социалиста, заявив ему, что нужно завоевать государственную власть, применив насилие там, где нет демократии, чтобы сделать ее инструментом экономических и социальных преобразований. Прудон ему ответил, что справедливое перераспределение богатств можно осуществить путем реформирования. Он не хотел «Варфоломеевской ночи пролетариев» и мученических жертв. Они оба часто виделись тем летом, и их споры порой затягивались на всю ночь. Однако их влияние друг на друга было ограниченным, если только не считать (а это маловероятно), что понятие «прибавочная стоимость» в том виде, в каком Маркс сформулирует его одиннадцать лет спустя, восходит своими корнями к расплывчатой концепции «ошибки в счете» — Прудон уличал капиталиста в том, что он не оплачивает «огромную силу, которая происходит от соединения и гармонии рабочих, от дружного и одновременного приложения их усилий».
После этой встречи Маркс написал Фейербаху, чтобы снова выразить ему свое восхищение французским рабочим классом. Трепетное отношение к рабочим унаследовано Марксом от отца — оно сопровождало его всю жизнь. С другой стороны, он заинтересовался материализмом как таковым. Вслед за Фейербахом и Гегелем он сделал униженный и возмущенный пролетариат главным действующим лицом будущей эмансипации и революции.
Карл также беспрестанно пишет Женни, которая все еще находится в Трире у матери. Около 15 августа она отвечает ему, стараясь хоть немного передать атмосферу в их родном городе, путь в который ему заказан, с тех пор как издатели «Немецко-французского ежегодника» попали под опалу прусского короля: «Мой дорогой, я получила твое письмо в тот момент, когда звонили во все колокола, палили изо всех пушек, а благочестивая толпа толкалась в церквях, чтобы вознести хвалу Богу Небесному за чудесное спасение их Бога земного. Можешь себе представить, с каким особенным чувством я прочла стихи Гейне во время этой церемонии под трезвон хвалебных гимнов».
И тут пришла плохая новость: издатель Юлиус Фрёбель, финансировавшийся Руге, отказался участвовать в издании «Немецко-французского ежегодника». В тот же момент Руге отошел от дел, так и не выплатив Марксу обещанного жалованья, оставив все нераспроданные экземпляры своему компаньону. Тот обратился за помощью к кёльнскому другу Георгу Юнгу, который прислал ему еще 250 талеров в знак поддержки, но «Ежегоднику» пришел конец: у Карла не хватит денег на новые номера. У него нет ни финансовой поддержки, ни французских пайщиков, ни, самое главное, достаточно большой читательской аудитории.
Проживание в Париже отныне лишилось смысла. Но и Пруссия для него закрыта.
Поскольку «Ежегодник» больше не выходит, он пишет для газеты парижских немцев «Форвертс»[27]. 10 августа 1844 года он отдал туда статью о Вейтлинге, тоже нашедшем прибежище в Париже. Маркс назвал небольшую претенциозную работу этого портного, озаглавленную «Гарантии гармонии и свободы», «громадным и блестящим литературным дебютом немецких рабочих».
Двадцать восьмого августа произошло эпохальное событие: Фридрих Энгельс, мимолетная встреча с которым состоялась два года назад в Кёльне, явился на улицу Вано из Бармена, что под Вупперталем, где он работал на заводе своего отца; явился с идеей новой статьи для «Ежегодника», полагая, что журнал еще жив. Он намеревался проследить в ней развитие капитализма от меркантилизма до английской промышленной системы. Карл поражен, насколько глубоко знает мир труда этот молодой самоучка. Однако «самоучка» позже сможет похвастаться тем, что умеет читать и писать на двадцати четырех языках (главным его подвигом станет то, что он выучит персидский за три недели). С 28 августа до 6 сентября 1844 года молодые люди не расставались и, согласно легенде, которую они потом поддерживали, провели десять дней в попойках и бесконечных спорах.
Карл поведал Фридриху, как именно он рассчитывает вырваться из-под власти немецкой философии, которую столько лет изучал, вырваться, потому что она пренебрегает ролью соотношения социальных сил в анализе концепций: он намерен истолковать историю людей и государств через их отношение к экономике и собственности. Фридрих рассказал Карлу о своей сопричастности английскому чартизму и поделился своими планами написать историю рабочего класса (тема статьи, которую он явился предложить), соединив свои собственные наблюдения, сделанные на семейном предприятии, и информацию, извлеченную из отчетов парламентских комиссий и чиновников министерства здравоохранения — о существовании этих отчетов, которые впоследствии сыграют немалую роль в разработке теории стоимости, Карл впервые узнал именно от него. «Мой успех — в свидетельствах моих противников!» — объяснил Энгельс своему восхищенному товарищу. «Наконец-то, — сказал себе Карл, — есть хоть кто-то, кто знает мир труда, бывал на заводе и может простыми словами говорить как о философии, так и о реальной жизни людей!»
Карл никогда не будет жить, как представитель рабочего класса (даже терпя большую нужду), и ни разу не переступит заводской порог; чтобы понять пролетариат, он станет использовать те же материалы, что и Фридрих, — отчеты, прессу, чужие рассказы.
Много позже Фридрих так опишет их встречу: «Когда я навестил Маркса в Париже летом 1844 года, оказалось, что мы полностью согласны друг с другом во всех теоретических областях; с тех пор и началось наше сотрудничество. Маркс не только пришел к тому же мнению, что и я; он уже выразил его в „Немецко-французском ежегоднике“: в общем и целом, не государство управляет буржуазным обществом, а буржуазное общество управляет государством и определяет его политику; значит, нужно объяснять политику и историю, исходя из экономических условий и их развития, а не наоборот».
В самом деле, молодые люди были похожи и дополняли друг друга. У обоих была потребность иметь перед собой противника, некую мишень, что позволяло, уцепившись за какую-нибудь фразу, углубиться в теорию. И тот и другой, будучи журналистами в душе, опирались только на факты. Их отличия тоже весьма примечательны: один беден, склонен к теоретизированию, порвал связи с матерью после смерти почитаемого отца; другой богат, с практическим складом ума и очень привязан к матери, ненавидя отца. Один — доктор философии; другой был вынужден прекратить учебу, даже не поступив в университет. Один женат; другой не стремится обременять себя семьей (позже он будет жить с одной работницей, Мэри Бернc, но у него будет и много мимолетных связей, в том числе с родной сестрой своей спутницы жизни). Поистине, Карл нашел в Энгельсе своего рано ушедшего из жизни брата, с которым, кстати, тот был почти ровесником.
Фридрих и Карл отныне будут неразлучны как в жизни, так и в размышлениях и деятельности. Ученик и соратник, свидетель их отношений, Поль Лафарг[28], заметит: «Маркс и Энгельс осуществили в нашем веке идеал дружбы, воспетый античными поэтами».
Сразу же обнаружилось наличие у них общих врагов. Кстати, в те десять дней парижской встречи их беседы в основном сводились к злословию в адрес немецких философов, которых они терпеть не могли или в которых были разочарованы, — Гегеля, Бауэра и других, сегодня не столь известных. В частности, Карл только что прочел «Единственный и его собственность» некоего Макса Штирнера — псевдоним Иоганна Каспара Шмидта, молодого философа, преподававшего в Берлине и называвшего себя «гегельянцем-анархистом» — оксюморон, многое говорящий о смелости его мысли! Претензии Штирнера были безграничны; в частности, он писал: «Я Единственный», «Нет ничего выше Меня», «Ничто — вот на чем я построил свое дело». Он утверждал, что всякий институт — абстракция, реально только индивидуальное сознание, свободно определяющее свои потребности. Маркс предчувствовал, что из штирнеровской болтовни возникнет крупное политическое движение — анархизм. Нужно было любой ценой сразиться с ним, ибо, как он думал, оно не основано на какой-либо социальной действительности. Не говоря уже о том, что Карл пришел в ярость из-за того, что в книге его походя представили «учеником» Фейербаха. Он не может быть учеником кого бы то ни было! Никогда!
