Вернувшись домой, она глотает «Эдвил»[5] и прослушивает автоответчик. Элен перезванивала, предложила пообедать как-нибудь на следующей неделе. Джоди надевает спортивные штаны, задергивает шторы в спальне и забирается в так и не заправленную кровать с книжкой – романом о трех поколениях женщин с такими проблемами, как жестокие мужья, неблагодарные дети, а также социальные и культурные лишения, свойственные жизни в небольшой деревушке. Ужасы их жизни отвлекают ее на какое-то время, но когда книга заканчивается, возвращение в реальность оказывается неприятным. Небо за окном стало плоского серого цвета, комната погрузилась в тень, температура упала. Уже ясно, что больше никто не перезвонит; подруги уже наверняка определились, с кем будут ужинать, их вечер уже идет полным ходом. Джоди раздевается, бросает одежду и вместо этого надевает джинсы с фланелевой рубашкой, словно смирившись, что вечер придется провести дома.

Она находит в холодильнике половину шарлотки и начинает есть прямо из той же тарелки, сначала выковыривая яблоки ложкой, потом руками берет корочку. Тодд тоже не позвонит. Не проверит, как она, не скажет, что скучает. Ей это откуда-то известно наверняка, и с этим знанием приходит ощущение некой непреодолимости, словно знаешь, что птицы обязательно улетят перед бурей. Двадцать лет назад между ними вспыхнула страсть, их любовь была похожа на ракету, вышедшую на орбиту. В последнее время сила ее инерции стала угасать, и Джоди все никак не может примириться с этим ужасным фактом. Ей зачастую кажется, что прожитые годы сложились гармошкой, сжавшись, сделав далекие воспоминания ближе.

На втором свидании они ходили смотреть «Жестокую игру»[6], после чего еще какое-то время стояли около кинотеатра, обсуждали фильм, шаркали ногами, подтрунивали друг над другом, смеялись. Второе свидание – это совершенно отдельная территория, энергетическое поле со своими собственными законами и условиями. К третьему свиданию что-то уже становится понятным, первое же – явный эксперимент с неизвестностью. А второе свидание, как раз между ними, скорее похоже на минное поле, по которому идешь на ощупь, испытание, полное больших надежд и дикого скептицизма. Второе свидание – это обоюдное и откровенное признание интереса друг к другу, с учетом того, что в любой момент все еще можешь получить по носу и что ничего друг о друге непонятно, одни лишь предположения. Второе свидание – это море неопределенности, в котором либо выплывешь, либо потонешь.

Это был нетеплый вечер; весна только началась. Тем не менее, люди уже смотрели на прогноз погоды с оптимизмом и не кутались так, как следовало бы. Джоди с Тоддом не были исключением – она в джемпере, он в толстовке – так что они пошли куда глаза глядят, без особой цели, просто решив, что надо заскочить куда-нибудь поесть, и вскоре они шагали уже по инерции, вперед и вперед, как под гипнозом, выйти из которого у них не хватало сил. По Мичиган-авеню на юг, зашли в парк, вышли из парка, потом развернулись и пошли обратно через Луп. Они не взялись ни за руки, ни под руки, но сразу же приступили к делу, к неотъемлемому пункту второго свидания – начали делиться маленькими секретами о себе.

– Я в детстве был толстый, – признался он на мосту.

– Наверное, не очень, – Джоди просто не могла себе этого представить.

– Меня в школе обзывали Пузаном.

– Ого. И долго ты был таким? – наверняка не очень.

– Да лет до двенадцати-тринадцати. Как раз тогда я начал тачки угонять.

– Ты угонял машины?

– Наверное, зря я это сказал.

– Но ты же их не воровал.

– В каком смысле?

– Ну, съездил, куда нужно, поставил на место.

– Вообще-то, нет.

– Но ты же, ну, не разбирал их и не продавал на запчасти.

– Нет, это точно нет. Я просто врубал музыку и катался. Друзей возил, девчонок. Делал вид, что я богатый ублюдок, у которого все есть.

– А ты когда-нибудь попадался?

– Ни разу. Я везунчик, наверное.

Джоди его себе таким вообще не могла представить. Было в нем нечто такое, как сказать… на ум пришло слово «величественное»… из-за чего невозможно было принять столь неожиданный образ его юности. Пришлось немного подкорректировать восприятие.

– Когда я была маленькой, – рассказывала она, – мои родители, бывало, не разговаривали друг с другом. Однажды это затянулось на целый год.

– Как такое вообще возможно?

– Ну, вообще они разговаривали. Но не друг с другом. А так, словно рядом никого нет или есть только мы, дети, а потом началось: «Джоди, передай отцу, что ему надо бы постричься». А он, естественно, в той же комнате и все слышит.

– И ты передавала?

– Хоть это и глупо, но в большинстве случаев – да, я повторяла ее слова. Наверное, была слишком мала и не понимала, что можно в это просто не лезть.

– Похоже, они сильно друг друга ненавидели.

– Иногда казалось, что так. Но временами все шло просто отлично.

– У моих хотя бы всегда было одно и то же, – сказал Тодд. – Он на нее наезжал, она зажималась. Всегда так.

– Неожиданно, – Джоди сильно удивилась и полезла в сумочку за бальзамом для губ, еще раз откорректировав в голове его образ. – Тебя он тоже обижал?

– Не особо. Меня, как правило, просто игнорировал.

– А чем твой отец занимался?

– Работал в парке. По сезону. А зимой почти все время сидел дома. В подвале. У него там было кресло и заначка. Мы слышали, как он там бормочет, знали, что к ужину он будет уже пьяный, и ходили на цыпочках, молясь, что он там заснет и сегодня уже не выйдет.

– Похоже, нелегко тебе пришлось, – говорит Джоди, и его образ еще больше меняется.

– Это было давно. Он умер. Их обоих уже нет, – Тодд остановился, чтобы завязать шнурок, в такой холод спина гнулась плохо.

– В моей семье, наверное, самым неприятным было притворство, – продолжила она. – Ну, то есть большую часть времени все шло хорошо, но даже когда начинались какие-то разногласия, отец все равно ходил на работу, мама готовила ужин, мы вместе садились за стол, они расспрашивали нас, детей, о том, что было в школе, а потом ложились в одну постель. Но все молчали. Делали вид, что ничего не происходит.

– А из-за чего они ссорились?

– Ой, ну, как обычно. Моногамия ему не давалась.

– Моногамия вообще не для мужчин. Или мужчины не для нее. Как ни поверни. И то верно, и другое.

– Думаешь?

– Знаю.

– У твоих то же самое было?

– У моего старика была одна любовь всей его жизни – виски.

– Тогда почему ты делаешь такие заявления насчет моногамии?

– Все мужчины рано или поздно изменяют, так или иначе. Мой отец изменял с бутылкой.

Вспоминая этот давний разговор, Джоди думает, что следовало обратить на него больше внимания, задуматься. Но тревожный звоночек в ее голове тогда почему-то не прозвонил.

Они шли на север по Ла Салле, мимо Торговой палаты, мимо банков, магазинов, мэрии. Из-за точечной перспективы, созданной вздымающимися по обе стороны улицы, словно утесы, офисными зданиями, и узкой полоской неба, указывающей вперед, как магнитная стрелка, все время казалось, что они идут по туннелю. Тодд рассказал, как умирал отец, как мать самоотверженно ухаживала за ним. Старик выбрался из своей подвальной берлоги и потихоньку угасал, лежа на диване. Поскольку он уже был при смерти, мать разрешала ему пить.

– Он весь пожелтел, от него разило перегаром и мочой, – рассказывал Тодд. – Руки тряслись, опорожнение он уже не мог контролировать. Когда его вынесли из дома, я сразу же выкинул диван.

– Твоя мать, похоже, святая.

– Лучше бы ушла от него пораньше.

– А почему она этого не сделала?

– Какая-нибудь извращенная преданность? Кто знает? Чужой брак – потемки.

– Понимаю. Как бы все ни выглядело со стороны, его узы бывают просто нерушимы.

– Наверное, твой отец – врач, профессор или еще какой-то важный человек, – предположил Тодд.