Свет мерцал вдали, словно маяк надежды в океане безнадежности. Что же теперь с ними будет? – думал он. Как они будут жить? Что будут есть? Кто будет заботиться о них, кто защитит? Его сердце билось в бешеном ритме, он даже испугался, что оно может выскочить из высоко вздымавшейся грудной клетки. Пот лил градом, быстро остывая в холодном предрассветном воздухе. Его жалкая одежонка измялась, сморщилась, едва защищая от натиска стихий. Они были бедны, отчаянно бедны, а теперь, похоже, станут еще беднее с потерей отца-кормильца.
А свет по-прежнему маячил впереди – прибежище в океане страха. Мерцал, вспыхивал, гас и снова возгорался, словно напоминая одинокому мальчику о том, что жизнь его отца угасала, чтобы вновь вспыхнуть ярким светом за пределами этого сурового мира. Он снова побежал изо всех сил, прижав локти к бокам, широко открыв рот, напрягая каждый мускул, чтобы не потерять драгоценных мгновений.
Свет стал ярче, словно звезда, зовущая отдохнуть. Рядом с ним текла Счастливая Река. Она лепетала, играя камешками, которые смыла с горных высот, где брала свое начало. Река тускло поблескивала серебром в таинственном сиянии звезд. Мальчик уже мог различить впереди смутные очертания маленького ламаистского монастыря, приютившегося между рекой и горным склоном.
Он засмотрелся на свет и на реку, чуть ослабил внимание и – подвернул лодыжку. Его швырнуло на землю, он ободрал руки, колени, лицо. Рыдая от боли и отчаяния, он с трудом поднялся на ноги и, прихрамывая, побрел дальше.
Вдруг прямо перед ним вырос какой-то силуэт.
– Кто это бродит у наших стен? – спросил низкий старческий голос. – И что привело тебя к нам в такой час?
Сквозь опухшие от слез веки Тимон разглядел стоявшего перед ним монаха.
– О! Да ты поранился! Пойдем, я посмотрю, что с тобой случилось, – не умолкал голос.
Старик медленно повернулся и направился в свой крохотный монастырь. Тимон остановился, ослепленный внезапным светом маленькой масляной лампы – действительно ярким по сравнению с окружающей темнотой.
Воздух казался густым от благовоний. Какие-то мгновения Тимон не мог вымолвить ни слова, но, наконец собравшись с силами, объяснил, зачем пришел:
– Мой отец умирает, и мама послала меня за вами, чтобы вы помогли ему в путешествии. Он УМИРАЕТ!
Бедный мальчик упал на пол, отчаянно рыдая и закрывая лицо руками. Шаркающей походкой старый монах вышел в другую комнату, и вскоре оттуда донесся его громкий шепот. Тимон сидел на полу, исступленно рыдая от страха и жалости к себе. Через минуту он услышал другой голос:
– Сынок! Сынок! О, да это юный Тимон. Я тебя знаю, мальчик мой. Тимон почтительно поклонился, с трудом поднялся на ноги и вытер глаза краем одежды, размазав дорожную грязь по мокрому от слез лицу.
– Ну, рассказывай, мой мальчик, – сказал Лама, а это был именно он. Тимон его узнал. Когда он снова повторил свою историю, Лама сказал:
– Пойдем, мы поедем вместе. Я одолжу тебе пони. Но сначала выпей чаю и поешь немного тсампы. Ты, наверное, проголодался, а день будет длинным и утомительным.
Старый монах принес еду, и Тимон сел на пол, чтобы подкрепиться, пока Лама будет заниматься приготовлениями. За окном послышался стук копыт, и Лама вернулся в комнату.
– Готов? Хорошо, тогда поехали. – И он вышел, предоставив Тимону следовать за собой.
Теперь над далекими горами, обрамлявшими долину Лхасы, появились первые бледные лучи, возвещавшие рождение нового дня. Внезапно вспышка света прорвалась сквозь проем в высоких горах и на мгновение коснулась родительского дома Тимона, стоявшего далеко внизу на дороге.
– Даже день умирает, мой мальчик, – сказал Лама, – но через несколько часов он рождается новым днем. И так происходит со всеми живыми существами.
Пони беспокойно топтались у двери под ненадежным присмотром прислужника, который был едва ли старше Тимона.
– Нам придется ехать на этих, – прошептал юный прислужник Тимону, – если он не захочет останавливаться, закрой ему глаза руками. А если, – добавил он мрачно, – и это не поможет, тогда спрыгивай на ходу.
Лама быстро сел в седло. Юный прислужник помог сесть Тимону, а потом, превозмогая страх, взобрался в седло сам и поехал вслед за двумя другими лошадками, которые уже исчезли в темноте, все еще окутывавшей землю.
Золотые лучи взметнулись в небо над горными вершинами, когда на востоке показалось солнце. Замерзшая влага в неподвижном воздухе вспыхнула мириадами огней всех цветов и оттенков, словно ледяная призма. По земле побежали гигантские тени, ночь отступала перед неумолимо приближавшимся днем. Три одиноких путешественника, словно песчинки, затерянные в безбрежности выжженной земли, ехали по заваленной камнями местности, уже без особого труда минуя обвалы и трещины при свете наступающего утра.
Вскоре неподалеку от затерянного среди валунов домика они увидели одинокий силуэт. Прикрывая глаза рукой, женщина напряженно глядела на дорогу в мучительном и, ей казалось, бесконечном ожидании помощи. Всадники продолжали свой путь, осторожно минуя обломки скал.
– Молодец, мой мальчик, я и не знаю, как тебе удалось пробраться тут в темноте, – обратился Лама к Тимону. – Наверное, это было нелегкое путешествие.
Но бедняга Тимон был слишком испуган и ужасно устал, он даже не мог ответить. Он дремал, ритмично покачиваясь в седле. Кавалькада продолжала свой путь в молчании.
Женщина стояла у двери, заломив руки и смущенно кивая головой в знак уважения. Лама спрыгнул с пони и подошел к потемневшей от горя женщине. Юный прислужник сполз с коня и хотел помочь Тимону, но было уже поздно – мальчик соскочил сам, как только животное остановилось.
– Святой Лама, – произнесла женщина дрожащим голосом, – мой муж уже почти отошел, я старалась не дать ему забыться и так боялась, что вы приедете слишком поздно. О! Что же с нами будет?
– Пойдемте, где он? – Лама последовал за женщиной в дом.
Внутри было еще совсем темно. Куски промасленной ткани закрывали дыры в стенах. Здесь не было стекла, и вместо него использовали густо промасленную ткань, привезенную из далекой Индии. Она имела довольно странный цвет и совершенно особый, ни на что не похожий запах высыхающего масла, щедро перемешанного с сажей от постоянно коптящей масляной лампы.
Полом служила плотно утрамбованная земля, стены были сложены из больших камней, кое-как подогнанных друг к другу, а щели между ними замазаны навозом яка. В центре комнаты горел небольшой огонь, топливом для которого служил тот же навоз яка, дым подымался вверх и какая-то его часть выходила через отверстие в крыше, предназначенное для этой цели.
У противоположной стены лежала груда чего-то, на первый взгляд ее можно было принять за сваленные в кучу тряпки, но вскоре иллюзию разрушили звуки, исходившие из этой кучи. Резкие судорожные хрипы человека, пытавшегося удержать дыхание в теле, звуки, говорившие о том, что человек находится при последнем издыхании. Лама подошел к стене и стал всматриваться в царящий в комнате мрак. На полу лежал пожилой худой человек. Тяготы жизни наложили на него свою печать. Этот человек всю свою жизнь прожил в соответствии с верованиями предков, так ни разу и не удосужившись задуматься над чем-нибудь самостоятельно.
И вот теперь он лежал здесь, тяжело дыша, его лицо посинело от недостатка кислорода. Жизнь оставляла его, но он изо всех сил пытался сохранить остатки замутненного сознания, потому что, согласно его верованиям, путешествие в мир иной будет легче, если на помощь ему придет обученный Лама.
Он взглянул вверх, и на его помертвевшем лице появилось некое подобие – легкая тень – удовольствия от сознания того, что Лама уже здесь.
Лама присел возле умирающего и положил руки ему на виски, шепча слова утешения. За его спиной юный прислужник быстро доставал из сумки сосуды для благовоний и сами благовония. Затем он достал из мешочка трут, кремень и кресало, умело высек искру на трут и раздул пламя, чтобы в любой момент можно было зажечь благовония, когда наступит необходимость это сделать. Он с презрением относился к более легкому методу зажигания благовоний. Нет, он не станет прикасаться ими к огню оплывшей масляной лампы, это свидетельствовало бы о бездумном отношении к благовониям и неуважении к ритуалу. Он зажжет благовония традиционным методом, ведь он, честолюбивый молодой человек, и сам надеялся когда-нибудь стать ламой.
