На следующее утро, едва лишь занялась заря, князь Михаил Воротынский опустился на колени перед образом Спаса, молился, чтобы была дана государю сила не отступиться от планов порубежного устройства юга отечества, а ему, самому князю, — твердость духа в беседе с царем.

Внял, видимо, Бог горячей молитве княжеской, ибо царь почти со всем согласился, что предложил князь, хотя поначалу сердце екнуло у главного воеводы порубежного и руки чуть было не опустились.

— Садись, князь, — как обычно указал Иван Васильевич на лавку, покрытую искусной работы мягким полавочником.

Особенность сегодняшняя была лишь в том, что даже в этом одном слове чувствовалось безразличие царя ко всему на свете. Помолчали. Затем со вздохом подал Иван Васильевич Воротынскому свиток.

— Читай.

Михаил Воротынский развернул свиток. Письмо Девлет-Гирея царю, уже переведенное в Посольском приказе. Бросилась в глаза витиеватая аккуратность переписчиков, словно великое вдохновение озаряло скромного служаку. Воротынский начал читать:

«Жгу и пустошу Россию единственно за Казань и Астрахань, а богатство и деньги применяю к праху…»

«Чего ради прежде грабили наши земли, шакал лицемерный?!» — с возмущением подумал Михаил Воротынский и продолжил чтение:

«Я везде искал тебя, в Серпухове и в самой Москве, хотел венца и головы твоей, но ты бежал из Серпухова, бежал из Москвы — и смеешь хвалиться своим царским величием, не имея ни мужества, ни стыда! Ныне узнал я пути государства твоего: снова буду к тебе, если не сделаешь, чего требую, и не дашь мне клятвенной грамоты за себя, за детей и внучат'бвоих…»

Еще продолжал читать Михаил Воротынский наглое, как он оценивал, послание девлетгиреевское, а царь уже начал исповедь, удивившую и обрадовавшую князя:

— За грехи мои тяжкие карает Господь. За кровь христианскую, мною проливаемую по наущению лжедругов престола. За Новгород подрубленный,[221] за Торжок казненный. Оттого и мор на царство мое напустил Господь. Оттого и ляхи с литовцами зело петушиться стали. Вот и Девлетка тумены свои пригнал, окровянив землю мою, спалив всю Москву.

Неужели одумается, как и в молодости, после великого московского пожара? Дай-то Бог! Вздохнет тогда вновь полной грудью Россия, и не страшны станут ей вражеские силы ни с юга, ни с северо-запада.

Ой как ошибался князь Воротынский, возмечтавший о спокойствии России, о добрых намерениях царя Ивана Васильевича. Грешником негодным, даже злодеем не первый уже раз костит он себя, особенно в беседах с иноземцами. А вот перед своим ближним слугой впервые покаялся. И, видимо, не случайно. Пройдет всего несколько недель, и вновь прольется кровь родов знатных российских, а чуть больше чем через год откликнется и самому князю эта, казалось бы, искренняя исповедь. Однако сейчас царю еще очень нужен был опытный и разумный воевода, который бы выполнял свое дело со рвением, без малейшего колебания. Оттого и заговорил царь, после самоуничижения, о желании пойти на попятную, принять если не все, то многие условия крымского хана.

— Не пойду поперек воли Господа, отдам Девлетке Астрахань. Казань не вдруг, но тоже уступить придется. Повелел готовить письмо послу моему в Крыму Афанасию Нагому. Пусть скажет о моем желании Девлетке. Следом послов к хану пошлю. С шертной грамотой.

— Иль воеводы у тебя, государь, перевелись? Иль рати ты всей лишился? Прикинь, великому князю Киевскому Владимиру легко ли было обороняться от печенегов-половцев? Выдюжил! И Россия с ним вместе выдюжила. Или против Мамая прадед твой встал играючи, что ли? Силу силой ломать надобно. И то сказать, уступишь ты Девлетке-сарацину, все твои недруги головы поднимут. Заедят. Не забудь и казаков, кто тебе поверил и под твою руку встал. Ежели на погибель оставишь их, твое слово впредь гроша ломаного не будет стоить.

— Твоими устами да мед бы пить…

— А ты руки мне развяжи. Отдай мне не только порубежников, но и Окскую рать. Под единым воеводством разумней дело пойдет. Не хулю покойника Вельского и Вельских вообще, только МагметТирей обманом стольный град при отце твоем разрушил, теперь вот и Девлет-Гирей тоже обманом.

— Не суди отдавших Богу душу.

— Верно, судить не мне, грешному, но наперед без поспешности главного воеводу на речную рать следует ставить. Самое же лучшее — под единую руку свести полки и порубежников. Доверься без опаски. Как поход на Казань в свое время доверил. Я уже с Разрядным приказом роспись сготовил, откуда сколько взять ратников на Оку. Без городов северных и западных.

Не вдруг ответил царь Иван Васильевич. Долго думал только ему известную думу, заставляя тем самым тревожиться князя Михаила Воротынского, искать убедительные слова в пользу того, что он предлагает, и вместе с тем сомневаться, вернул ли самовластец свое ему доверие или все еще во власти грязных наветов и считает возможной измену. Это предположение особенно угнетало князя-воеводу.

А самовластец молчал.

И настала такая минута, когда Михаил Воротынский едва сдержался, чтобы не отказаться от всех чинов и не попросить царя отпустить его во вновь пожалованный удел — в Новосиль. Еще бы миг! Но Иван Васильевич вздохнул, словно давила на его душу непомерная тяжесть, и молвил:

— Будь по-твоему, — и тут же повелел: — Разрядный приказ сегодня же пусть мне представит роспись.

— Мы с дьяком Логиновым новую роспись по строительству сторож, крепостей и засек подготовили, прикинув сколько Москве понадобится посохи, чтобы отстроить и заселить ее…

— Лишнее. Все оставь по-прежнему. Москву Вологда и Поморье на свои плечи возьмут. Дерзай, князь! Поспешая, дерзай!

Загонял князь Михаил Воротынский и помощников Тюфякина, Ржевского, Булгакова, и своих новоиспеченных бояр: едва они определили места новым городам, новым сторожам и засечным линиям, как князь отправил их в те районы, где рубился лес для этих городов и сторож. Все шло по росписи, никто не отлынивал, работа спорилась, уже можно было везти санными обозами многие крепостицы для сторож, ставить их и приниматься за устройство засек; все ждали только его, главного порубежного воеводы, слова. А он-то никак не решался его сказать.

Князь Воротынский как бы остановился на развилке дорог с предостерегающими указателями: вправо пойдешь, без худа не обойдешься, влево пойдешь, не меньшее худо обретешь.

Еще когда Девлет-Гирей, возвращаясь в Крым, переправлялся через Оку, нойон Челимбек послал в Одоев своего человека. Как и было условлено, если не встретится он ни с князем, ни с Двужилом, то должен обратиться к настоятелю соборной церкви. Посланец Челимбека, человек опытный в таких делах, из бывших христиан, принявший мусульманство, без труда нашел нужного священника и пересказал ему все, что было велено: на будущий год поход не отменяется, назначен уже предводитель похода — Дивей-мурза.

Известив об этом царя Ивана Васильевича, князь Воротынский испросил на этот раз разрешение на отправку в Тавриду своего купца, чтобы тот, встретившись с нойоном и ципцаном, своими глазами поглядев, своими ушами послушав, узнал бы более подробно о предстоящем походе. Вернуться купец должен был через месяц, не раньше, тогда станет ясно, как разумно поступить, сейчас же князь никак не мог справиться с мыслями.

Да и как справишься, если куда ни кинь — всюду клин.

Ну, повезут посошники крепостицы, поставят их на место, им предназначенное; ну, казаки, стрельцы да дети боярские, к сторожам приписанные, прибудут — а дальше что? Каждому дом обживать, землю с весны начинать обихаживать, иначе чем коней и себя кормить; и не успеют они с местами, где им служить, познакомиться как следует, дома не обживут — тут тебе и татары нагрянут. Бросай все и — ноги в руки. К воеводам под крыло. А крымцы что? Оставят, что ли, сторожи нетронутыми? Держи карман шире. Вот и получается, что весь труд посохи — козе под хвост.