Четко очерченный силуэт стервятника, подхватываемого восходящими струями воздуха, тревожно чернел на мертвенно-бледном небе; все замерло, как если бы и животные и мельчайшие насекомые ощущали нависшую над потрясенно смолкнувшими горами угрозу, которая вызывает переполох в курятнике и питает суеверия деревенских жителей. Невольно зачарованный прекрасной мишенью, почти неподвижной и словно дразнившей его, Абель не в силах был оторвать глаз от медленного парения ястреба, вероятно, самца, судя по малым размерам. Расширяя орбиту кругов, птица постепенно удалялась; Рейлан приходил в себя — он опустил глаза на свою строительную площадку и оторопело уставился на разбросанные в беспорядке доски. Появление ястреба всегда выбивало его из колеи; волоча ноги, обходил он вокруг ямы, возвращался к месту, откуда начал обход, поднимал какой-либо инструмент, колебался: и, прежде чем приняться вновь за работу, еще два-три раза поднимал глаза к небу, к его пустынной безбрежности, вглядываясь туда, куда скрылся предмет его вожделения; скрутив цигарку, он жадно затягивался и только тогда обретал обычное равновесие.

Иногда ему удавалось подстрелить ворону или сороку; он просил жену сварить из них бульон, она подчинялась, не скрывая своего отвращения: сама она ни за что на свете не притронулась бы к подобному вареву. Когда он жадно поглощал этот бульон, она смотрела на него с ужасом. Ей всегда говорили, что вороны лакомы до трупов, и она не могла не вспомнить своего свекра с исклеванными щеками.

Однажды вечером, выйдя из-за стола и направляясь спать, Рейлан объявил:

— Я окончил свою он… опалубку: завтра пойду покупать цемент. — Потом наклонился к ней и, легонько ткнув в бок локтем, сказал: — Увидишь, будет у тебя воды, сколько душе угодно!

Подождав, пока он удалится, она проворчала:

— Да, за километр… Бедняга ты мой, Рейлан…

Сверху послышалось бормотание — сумасшедшая старуха напоминала о своем существовании, требуя супа или чего-то еще. Мари злобно плюхнула в миску два половника каштановой затирухи и понесла наверх, чтобы утихомирить свекровь; это бормотание, точно повизгивает больное животное, целый день напролет наполнявшее дом, в конце концов сведет с ума и ее.

Покупка цемента поглотила почти все их сбережения: прямо скажем, ничтожные, меньше двадцати тысяч франков. После оплаты счетов за мешки с цементом и железную арматуру осталась всего одна бумажка в пять тысяч франков, которую Чернуха поспешно припрятала. В случае крайней нужды ей уже не приходилось рассчитывать на помощь отца — он сам со времени своей болезни находился в стесненных обстоятельствах и вынужден был сдать землю в аренду — исполу.

— Если бы только твой муж не был таким упрямцем! Здесь, у меня, мы вместе бы легче справились с нуждой, да и расходы бы сократились, ты-то это прекрасно знаешь. И потом, разве эта жизнь для тебя — в его дыре, где, что бы он ни затеял, все пойдет прахом… Не понимаю, что его там удерживает…

Старик подошел к окну и вопрошающим взором посмотрел на небо в направлении Маё, как бы ожидая оттуда ответа. Потом, покачав головой, повернулся к дочери: — Ладно уж, Мари, бедняжка, иди. — И когда она выходила, сунул ей в руку стофранковую бумажку.

У себя в доме, после ужина, Мари украдкой наблюдала за мужем, катавшим в грубых пальцах, вымазанных цементом, разломанную цигарку, он торопился, помогая себе языком, дрожа от нетерпения в предвкушении предстоящего удовольствия. Ей тоже хотелось бы понять, что его удерживает здесь. Свобода, полное уединение, позволяющее давать волю своим чудачествам? Разве разберешь этих Рейланов…

А ведь всего в десяти километрах отсюда, по ту сторону этих голых склонов, им жилось бы куда привольнее: вечно видеть все это — есть от чего сойти с ума. Гигантские пустоши наводили на Мари тоску — недаром рассудок ее свекрови не выдержал этого окружения и постоянного одиночества. Кто знает, когда и как это у нее началось, спрашивала себя Мари, глядя на гнетущую стену гор. Ей начинало казаться, что вся ее жизнь от рожденья до смерти неудержимо катится по этому порыжелому склону, внушавшему ей непередаваемый ужас.

Окончив сооружение водоема, Рейлан три-четыре дня околачивался дома, занимался мелкими поделками: там замажет дыру, здесь укрепит расшатавшуюся раму, но видно было, что душа его к этому не лежит — это только так, баловство, да и остатки цемента надо использовать. Мари заметила, что настроение у него внезапно испортилось. Глядя на то, как он с веселкой и мастерком слоняется по дому с утра до ночи, словно неприкаянный пес, она не могла дождаться, когда же он наконец отправится в лес.

Время от времени он, как безумный, вбегал в дом и срывал подвешенное к балке, всегда заряженное ружье.

— Когда-нибудь ты и меня застрелишь!

— Сколько раз тебе объяснять, что собачка опущена!

И тотчас раздавался выстрел под самым окном.

Возбуждение, охватывавшее его всякий раз, как над фермой появлялась хищная птица, казалось Мари совершенно неоправданным и не переставало ее удивлять.

— Что с тобой? Можно подумать, что ты увидел волка в своей овчарне! Да и курятник, насколько я знаю, у нас пуст… Зачем зря тратить порох? Оставь эту птицу в покое.

Он стоял на вытоптанной перед домом площадке с ружьем в руках и провожал взглядом маленькую хищную птицу, потом, не говоря ни слова, возвращался в кухню и перезаряжал ружье. Вид у него был какой-то странный, потерянный. Но ведь охотой-то на ястребов кладовую не пополнишь. Так же, как, впрочем, и сооружением водоемов и заделыванием дыр в стенах. Еще неделя прошла в мелких поделках и охоте на ястребов, потом, когда он однажды опять вошел в кухню с дымящимся ружьем, она не выдержала:

— Если ты хоть что-нибудь не заработаешь до жатвы, нам не свести концы с концами. Твой цемент сожрал наши сбережения до последнего франка. — Она присела к столу напротив него и, собравшись с духом, продолжала: — Я не хотела тебя огорчать, но… Тебе придется к кому-нибудь наняться, Рейлан. Я говорю так не потому, что хочу тебя обидеть… Если ты не принесешь в дом немного денег…

Полураскрыв рот, держа ружье на коленях, он внимательно глядел на нее, видимо, не улавливая смысла ее слов. Она рассердилась.

— Ну, как тебе проще объяснить… У нас совсем не осталось денег, ни гроша, понимаешь? Если бы отец не подсовывал мне время от времени сотню-другую… В этом году ни грибов не было, ничего! Одни каштаны, каштаны, каштаны, неужели они еще лезут тебе в глотку? А если неурожай! Или заболеет кто из нас? Ведь случись что с твоей матерью, нам даже за гроб заплатить нечем!

Голос у нее задрожал от слишком долго сдерживаемого волнения. Она встала и взволнованно заходила по комнате.

— Я уже давно собираюсь поговорить с тобой… Есть ведь люди лучше нас устроенные, а и они не выдержали, уехали — да вот не дальше как на прошлой неделе Рувьеры, ты их знаешь, из-под Кассанья. Он твой ровесник, пошел в жандармы, а ты ничуть не глупее его…

Рейлан встал и повесил ружье под балку; руки у него дрожали.

— Мне тяжело говорить с тобой так, но я вынуждена… После уборки урожая видно будет, но пока тебе надо искать работу, а то не на что будет даже табак купить, даже пороху для твоих ястребов… У меня осталось только на керосин, ореховое масло кончилось, нет больше ни сахара, ни кофе… А я, мне…

Она рухнула на стул и заплакала, закрыв лицо руками. Но, всхлипывая, она не переставала раздраженным тоном говорить:

— Неужели тебе-то все это не надоело, ведь ты уже пятнадцать, а то так и двадцать лет работаешь задаром! Твой отец от этого умер, мать сошла с ума, один только брат понял, что к чему. Я молчала, когда ты возился с водоемом, но не воображай, что очень весело таскать воду за целый километр… Я больше не могу, Рейлан, я больше не могу! Одна, целый день одна с этой сумасшедшей там, наверху… Мой отец болен и тоже совсем один в Мазель-де-Мор, и ведь мы прекрасно могли бы там поселиться все вместе, разводили бы кур, выращивали овощи, продавали яйца, молочные продукты… А что ты посадишь здесь? Ни цветка, ни грядки с петрушкой! Одни скалы торчат!.. Я тоже сойду с ума, если останусь в этом проклятом месте!