— Это как посмотреть, — повторил он, — и смотря кто просит аудиенции. А что тебе от него надо?

— У меня к нему тайная просьба.

— Насчет войны?

— Да.

— И ему надо явиться на поле битвы?

— Всего в ста лигах отсюда, на равнину, где течет большая река.

— Боюсь, так далеко он не поедет, теперь у него есть знаменитый лекарь, который разрешает ему ездить верхом только по пятницам и то на немощной кобыле: она сильно простудилась в Толедо, когда один из наших рыцарей, любовник сеньоры Гальяны, оставил ее на ночь под открытым небом, а ночь была холодная; после этого ее лечили настоем ромашки, и она отяжелела. Да еще пришлось заказать для короля Артура лежачее седло вроде тех, на которых в Ирландии женщины возвращаются домой, после того как родят на дворе какого-нибудь монастыря; королю на нем удобно, лежит себе развалясь, а вместо рыцарей Круглого Стола его сопровождают лекарь, о котором я говорил, и его помощники, один из которых ведает притираниями, а другой — клистирами; этот возит с собой грушу из кожи недоношенного ягненка, завернутую в расшитую салфетку.

— И король не участвует в битвах?

— Это как посмотреть.

Как видно, оруженосец частенько пользовался этим выражением. При этом высовывал язык, облизывал губы и брался правой рукой за подбородок.

— Чтобы ехать на битву, ему нужна широкая дорога, уж больно раздалась кобыла в крупе и в боках, да еще надо так рассчитать время, чтобы король Артур прибыл на поле боя в эту самую пятницу, когда ему разрешается ездить верхом нормально, а не в лежачем седле — то на боку, почитывая книжку, то ничком в ожидании клизмы. Так что, если он и захочет поехать на поле битвы, а ты точно не знаешь, сколько лиг дотуда, он не сможет удовлетворить твою просьбу. Ты только представь себе, какой позор был бы для короля Артура и всей Бретани, если бы по прибытии на эту равнину, где, как ты говоришь, течет большая река, наступил час ехать ничком: король явил бы врагу свою задницу, так как голову он кладет на круп коня, а ноги свисают по толстым бокам этой кобылы! Говорят, толще ее на свете нет!

— Не знал я, что великий король в таком затруднительном положении! — сказал Паулос и, сняв шапочку, почтительно и сочувственно склонил голову.

— Скажи лучше — в растреклятом положении! — поправил его Матиас. — Ты, верно, знаешь, как он любил скакать навстречу любым опасностям!

— Что еще новенького? — спросил Паулос, деликатно сунув оруженосцу серебряную монету, а сам в это время сделал вид, будто смотрит на окна замка, интересуясь, не выглядывают ли из них дамы.

— Смотря что считать новеньким. Для тебя, чужеземца, у нас в Камло все, что нам давно приелось, окажется самой свежей новостью!

И Матиас кончиком языка указал на лошадей у бассейна.

— Видишь, как смирно они стоят, опустив головы?

— Вижу. Они заколдованы?

— Ничего подобного. Они — картонные!

— Совсем как настоящие. Вон я узнаю гнедого, на котором ездил Парсифаль!

— Картонные, да сверху-то на них напялены настоящие лошадиные шкуры, вот в чем дело. Их выставили во двор, чтобы пыль из них выколотить, а то они стоят себе в конюшне. На первый взгляд, все у нас тут по-прежнему. Я хочу сказать, все как будто по-прежнему для чужеземца вроде тебя или какого-нибудь посла. Мы выставляем во двор лошадей и сами начинаем суетиться тут же: я, скажем, вот как сейчас, прилаживаю ремешок к шпоре, другой подковывает единственного живого коня, какой остался в конюшнях, ему уже лет пятьдесят, но он еще крепкий, потому что господин Ланселот однажды недосмотрел, и коняга этот слопал заморский крем, который рыцарь вез в подарок королеве Джиневре, а крем-то был для омолаживания кожи. Теперь конь дремлет почитай что весь день, просыпается, только когда за ним приходят, знает, что подковывать поведут только для виду, хоть все вокруг и говорят: король, дескать, собирается выехать верхом, так как его ждут на знаменитом Виндилисорском турнире, где он желает показать свою былую силу. Вся эта сцена продолжается минуты три-четыре, пока посол проходит через двор, а этого буланого прозвали Красавчиком с тех пор, как он нажрался дамского крема, потому что он перестал глядеть на кобылиц, только и делал, что красовался перед жеребятами, и теперь этот Красавчик быстро покрывается потомка то еще схватит его судорога, так что ему приходится падать на колени. Когда изготовляли картонных лошадей, собирались поместить им в нутро немецкую механику, чтобы они поднимали ноги, мотали головами, а двум или трем вставить дыхательную трубку и две ивовых щепки, чтоб они ржали. Но для этого нужен был сильный ветер, потому что воздушный насос работает от ветряка в хвосте, для этого хвост должен быть жесткий и вертеться от ветра. Ну, как крылья у ветряной мельницы!

— Почему же так не сделали?

— Да казна в нашем королевстве вечно пустая!

Паулос, опустив голову, задумался.

— Как же быть? Мне-то король Артур нужен на поле битвы! — сказал он скорей себе, нежели Матиасу, который в это время старался получше пришпилить изрядно потрепанную фиолетовую вуальку к шляпе булавкой с зеленой головкой.

— Так ступай к нему наверх! Я не могу тебя туда проводить, ведь если ты приглядишься, то увидишь, что здесь, в подворье, я — единственный живой человек, не считая негра; он приехал с каким-то цирком, а в Галлии цирк распался, вот его и взяли сюда: пускай всякий, кто приезжает в Камло, знает, что королевство Артура простирается до самой Калифорнии. Как приедет какой-нибудь чужеземец или посол, негр раздевается по пояс, намыливается, трет себя мочалкой из испанского дрока и обливается водой, моется чуть ли не час — доказывает, что он настоящий негр, а не накрашенный. Раньше он проделывал это в охотку, а теперь, из-за ревматизма, — только по приказу, когда Круглый Стол решит, что гость того стоит и пригодится на будущее.

— На какое будущее?

— На возрождение! Возрождались же другие королевства! И можно сказать, что этот негр, Панчито его зовут, да твой покорный слуга — вот и вся гвардия короля Артура. Ну, ступай, поднимись на второй этаж и заходи в комнату по левую руку!

— Не постучав?

— Вежливость, конечно, никогда не помешает. Только кровать-то стоит в дальнем конце, и король наверняка тебя не услышит, а если бы и отозвался на стук, ты его не услышишь. Как выйдешь от него, можешь пригласить меня на кружку пива, я все еще буду прилаживать ремешок к шпоре.

Паулос пересек двор, поглядывая на окна мансарды над Ковровой башней, где, если верить книгам, жила королева Джиневра, — не мелькнет ли, как ясное солнышко, золотистая головка. У подножия широкой лестницы две женщины пробовали зашить живот картонному Галаору. На полу валялись и другие голые рыцари — их роскошные одежды сушились на вешалках. Паулос узнал одного из них по пшеничным усам и шраму на левой щеке. Это был Гальван Безземельный.

— Гальван! — воскликнул он, обращаясь к старухам, штопавшим Галаора, а те дуэтом, но разными голосами — у одной был писклявый, у другой хриплый, а вместе они звучали как галисийская волынка — спросили, кто он такой.

— Я как-то встречался с ним по дороге на Париж! Меня зовут Паулос, а живу я в одной стране на юге!

Паулос всегда назывался своим настоящим именем. Правда, как-то поздним вечером в Милане он вышел тайком из дома своего наставника при попустительстве камердинера, который когда-то был скрипачом, но при исполнении пиццикато у него вывернулись пальцы правой руки, мизинец сцепился с указательным, а средний стал поворачиваться куда попало, говорят, это от волнения, очень уж виртуозные были щипки, и кровь ударила в пальцы, так что стал он калекой. Ни один хирург не взялся выправить ему пальцы из-за того, что средний все равно вертелся куда попало, стоило пошевелить рукой — этот палец, будто стрелка компаса, указывал на север и мог опускаться даже ниже большого. Так вот, этот камердинер, навсегда расставшись со смычком, поступил на службу к синьору Джорджо Каламатти да Монца и прислуживал ему левой рукой, ибо хозяин терпеть не мог, когда настой ромашки проливался на блюдце, что было неизбежно, если Нерон Карло Тривульцио пробовал нести поднос в правой. Завидев Паулоса, кравшегося с ботинками в руках, чтобы не шуметь, камердинер заговорщически улыбнулся и прошептал ему на ухо: