– Сволочь черномазая, – сказал он ровным невыразительным голосом. – Ты трусишь, потому что он белый.

– Не ругайся, Биггер, – сказал Гэс спокойно.

– Буду ругаться!

– Зря ты меня ругаешь, – сказал Гэс.

– А ты что, не можешь пошевелить своим поганым языком? – спросил Биггер. – Не можешь сказать, пойдешь ты или нет?

– Я тогда пошевелю языком, когда мне захочется.

– Сукин ты сын! Трус и сукин сын!

– Ты мне не хозяин, – сказал Гэс.

– Ты предатель! – сказал Биггер. – Ты боишься грабить белого.

– Брось, Биггер. Сказал раз, и будет, – вступился Джо. – Чего ты к нему пристал?

– Он предатель, – ответил Биггер. – Он не идет с нами.

– Я не говорил, что не иду, – сказал Гэс.

– Так что же, собачья твоя душа, пойдешь или нет? – спросил Биггер.

Гэс оперся на свой кий и внимательно посмотрел на Биггера, и опять у Биггера что-то сжалось внутри, как будто он ожидал удара и готовился принять его. Он стиснул кулаки еще сильнее. На одну секунду ему представилось, какое ощущение будет у него в руке и во всем теле, если он сейчас наотмашь хватит Гэса по лицу так, чтоб кровь пошла; Гэс тогда упадет, а он молча выйдет вон, и тем дело кончится – и грабежа не будет. И оттого, что он придумал и представил себе все это, теснящее чувство, изнутри подступавшее к горлу, слегка отпустило его.

– Вот видишь, Биггер, – начал Гэс тоном, в котором была смесь снисходительности и достоинства. – Видишь, Биггер, все неприятности у нас всегда выходят из-за тебя. Очень ты горяч. Ну скажи, чего ты вдруг на меня взбеленился? Разве я не имею права подумать? Но у тебя терпенья не хватает. И сейчас же ругаться. Ты вот говоришь, что я трушу. А я тебе скажу, что это ты трусишь. Ты боишься, что я скажу «да», и тогда тебе придется в самом деле пойти на это…

– А ну, повтори, что ты сказал! Вот повтори, так я возьму этот шар и заколочу его в твою поганую глотку, – сказал Биггер, задетый за живое.

– Да ну вас в самом деле, – сказал Джек. – Ты же слышал, это все он, – сказал Гэс. – Почему ты не говоришь прямо, пойдешь или не пойдешь? – спросил Биггер.

– Я пойду вместе со всеми, – сказал Гэс, стараясь говорить твердо, не выдавая своего волнения и стараясь поскорей заговорить о другом. – Я пойду, но Биггер не нрав. Зачем он ругался?

– А почему ты сразу не сказал? – спросил Биггер. Его злоба переходила уже в настоящее бешенство. – Доводишь человека до того, что он тебя пришибить готов!

– …Я помогу в этом деле, – продолжал Гэс, как будто не слыша слов Биггера. – Я помогу, как я всегда помогал. Но только имей в виду, Биггер, тебе я подчиняться не собираюсь. Ты трус, и больше ничего. Ты кричишь, что я трушу, чтобы никто не заметил, как ты трусишь сам.

Биггер рванулся к нему, но Джек бросился между ними, а Джо схватил Гэса за локоть и отвел его в сторону.

– Кто тебя просит подчиняться? – сказал Биггер. – Очень мне нужно, чтобы мне подчинялся такой сопляк, как ты?

– Эй, ребята, хватит вам лаяться! – крикнул Док.

Они молча стояли вокруг биллиарда. Биггер, не отводя глаз, следил, как Гэс вставил свой кий на место, отряхнул мел с брюк и не торопясь отошел на несколько шагов. Что-то жгло Биггера внутри, зыбкое черное облако на мгновение застлало ему глаза, потом пропало. Бессвязные картины, точно песчаный вихрь, сухой и быстрый, проносились в его голове. Можно нырнуть Гэса ножом; можно избить его; можно вывернуть ему руки в плечах; можно дать ему подножку, чтоб он ткнулся носом в землю. Можно по-разному причинить Гэсу боль за все, что пришлось из-за него испытать.

– Идем, Джо, – сказал Гэс.

– Куда?

– Так, пошатаемся.

– Пошли.

– Так как же? – спросил Джек. – Встретимся в три, здесь?

– Ну да, – сказал Биггер. – Ведь мы же решили.

– В три я буду, – сказал Гэс не оборачиваясь.

Когда Гэс и Джо ушли, Биггер сел и почувствовал, как холодный пот выступает у него на коже. План выработан, и теперь нужно приводить его в действие. Он заскрежетал зубами: перед глазами у пего все еще стоял Гэс, притворяющий за собой дверь. Можно было выхватить из стойки кий, размахнуться и стукнуть Гэса по голове, так чтоб во всем теле отдался треск его черных костей под тяжестью сухого дерева. Внутри у него по-прежнему сжималось что-то, и он знал, что так будет, пока не дойдет до дела, пока они не очутятся в лавке, у ящика с выручкой.

– Что-то вы с Гэсом никак не поладите, – сказал Джек, покачивая головой.

Биггер обернулся и посмотрел на Джека: он забыл, что Джек еще здесь.

– Сволочь он, предатель черномазый, – сказал Биггер.

– Он не предатель, – сказал Джек.

– Он трус, – сказал Биггер. – Чтоб его подготовить к делу, нужно заставить его перетрусить вдвойне. Нужно, чтобы он больше боялся того, что с ним будет, если он не пойдет, чем того, что с ним будет, если он пойдет.

– Если мы решили сегодня идти к Блюму, надо бросить эту грызню, – сказал Джек. – У нас ведь дело впереди, серьезное дело.

– Да, да. Верно. Я знаю, – сказал Биггер.

Биггер чувствовал острую потребность скрыть нервное напряжение, все сильнее овладевавшее им; если он не сумеет освободиться, оно одолеет его. Нужна была встряска, достаточно крепкая, чтобы отвлечь внимание и дать выход накопившейся энергии. Хорошо бы побегать. Или послушать танцевальную музыку. Или посмеяться, пошутить. Или почитать детективный журнал. Или сходить в кино. Или побыть с Бесси. Все утро он прятался за своей завесой равнодушия и злобно огрызался на все, что могло побудить его расстаться с ней. Но теперь он попался; мысль о налете на Блюма и стычка с Гэсом выманили его из прикрытия, и его самообладание исчезло. Вернуть уверенность можно было только действием, яростным и упорным, которое помогло бы забыть. Таков был ритм его жизни: от равнодушия к ярости; от рассеянной задумчивости к порывам напряженного желания; от покоя к гневным вспышкам – точно смена приливов и отливов, вызванная далекой невидимой силой. Эти внезапные переходы были ому так же необходимы, как пища. Он был похож на те странные растения, что распускаются днем и никнут ночью; но никто не видел ни солнца, под которым он расцветал, ни холодной ночной мглы, от которой он замирал и съеживался. Это было его собственное солнце и его собственная мгла, заключенные в нем самом. Он говорил об этой своей черте с оттенком мрачной хвастливости и гордился, когда ему самому приходилось страдать от нее. Такой уж он есть, говорил он; и ничего с этим не поделаешь, добавлял он, покачивая головой. Эта угрюмая неподвижность и следовавшая за ней бурная жажда действия были причиной тому, что Джек, Гэс и Джо ненавидели и боялись его не меньше, чем он сам себя ненавидел и боялся.

– Куда пойдем? – спросил Джек. – Надоело торчать на одном месте.

– Пошатаемся по улицам, – сказал Биггер.

Они пошли к выходу. На пороге Биггер остановился и обвел биллиардную хмурым, враждебным взглядом, губы его решительно сжались.

– Уходите? – спросил Док, не поворачивая головы.

– Уходим, – сказал Биггер.

– Мы еще вернемся, – сказал Джек.

Они шли по улице, освещенной утренним солнцем. На перекрестках они останавливались, пропуская встречные машины: не из страха попасть под колеса, а просто потому, что некуда было спешить. Они дошли до Южного Парквэя, держа в зубах только что закуренные сигареты.

– Мне в кино хочется, – сказал Биггер.

– В «Рогале» опять идет «Торговец Хорн». Сейчас много старых картин показывают.

– Сколько там стоит билет?

– Двадцать центов.

– Ладно. Пойдем посмотрим.

Они прошли еще шесть кварталов, молча шагая рядом. Когда они очутились на углу Южного Парквэя и Сорок седьмой улицы, было ровно двенадцать. «Регаль» только что открылся. Биггер помешкал в вестибюле, разглядывая пестрые плакаты, а Джек отправился в кассу. Объявлены были две картины в один сеанс; плакаты к первой, «Ветренице», изображали белых мужчину и женщину, которые купались, нежились на пляже или танцевали в ночных клубах; на плакатах ко второй, «Торговец Хорн», чернокожие дикари плясали на фоне первобытных джунглей. Биггер обернулся и увидел за собой Джека.