Вы видите доброе, простоватое лицо пишущего. Друг и помощник в нужде отвечает:
"Ваше почтенное письмо от 14 декабря сего года я получил, на которое и спешу ответом: моего покупателя я безусловно заинтересовал вашим имением, и он к вам обязательно приедет, а раз только он поедет к вам, то я надеюсь, что мы дело сделаем, я его сумею укрутить, это вы увидите на деле. Сейчас поехать к вам он не может, нужно немного повременить, но для того, чтобы его подогнать, я нахожу, что нелишне будет мне приехать к вам ознакомиться поближе с делом, потом условиться между нами, как действовать, чтобы не было промаха; в видах этого я на днях выеду к вам сам, выезд сообщу телеграммой. Побывав у вас в экономии и ближе ознакомившись с делом, тогда я его действительно могу больше заинтересовать и ускорить его приезд. Я, Яков Иванович, с полной уверенностью иду на дело, надеюсь даже, что мне много работать не придется, и мы скоро покончим дело. Очень торопиться не нужно, а если будем работать потихонечку, то оно будет верней. Степан Коянович".
Мерещится то беспокойная ласковость взгляда, то плотно сжатые челюсти. Действительно, "не торопясь, работая потихонечку", но и подгоняя вовремя, Степан Иванович сумел так "укрутить" своего приятеля, что, не имея ни копейки в кармане, выманил у него два нотариальных векселя на 30 тысяч рублей. Умный, хитрый и чрезвычайно сдержанный еврей писал не для того, чтобы открыть глаза человеку, которого обманывал. А между тем в этом письме самым ясным образом выражена та черта его характера, которая наиболее интересна для обвинителя – его деловитая осторожность в преступлении: он не торопится, чтобы идти наверняка.
Девушка 16 лет, воспитанница среднего учебного заведения, пишет соблазнившему ее негодяю:
"Милый, дорогой… я только что приехала от тебя; дядя был дома; я так мило, весело и оживленно рассказывала ему о сегодняшнем дне, что сидела в театре, рассказала ему все, что там было, так что он совсем забыл меня спросить, где я была после театра. Тем лучше, все-таки одним грехом меньше. Ты не можешь себе представить, как тяжело говорить каждый раз неправду… Хорошо, что нас никто не встретил… Это любовь спасла! Я так тебя сильно люблю, с каждым днем все больше и больше. Ах, я забыла, что ты мне все равно не веришь. Неужели ты мне никогда, никогда не будешь верить? Это ужасно; какая же это любовь, когда ничему не веришь? Я же тебе верю, всегда буду верить и буду слушаться. Но почему ты мне не веришь, неужели ты думаешь, что все женщины говорят неправду? Меня нельзя сравнивать со всеми светскими, гордыми женщинами; ведь я еще девочка, мне всего шестнадцать лет…" Прочитав эти строки, как не сказать, во-первых, что их писала девушка, нравственно чистая, несмотря на свое падение, а во-вторых, девушка необыкновенно правдивая?
По поводу этого письма нельзя не сделать мимоходом еще одного замечания: нельзя не удивиться его выразительности, простым и задушевным словам этой девочки, как она справедливо себя называет. Тургенев не написал бы лучше. Откуда у нее это? Да из сердца. Она глубоко чувствует и искренно пишет, и оттого ее слог – образец для лучших писателей.
Как может оратор воспользоваться такими человеческими документами? Как найдет лучше. Но верный способ заключается в том, чтобы выбросить из подлинного текста лишние места и обработать новый сокращенный текст как литературный отрывок для художественного чтения, то есть старательно обдумав логические ударения, интонацию голоса, паузы. В соответствующем месте речи прочтите его так, чтобы в каждом предложении, в каждом слове звучало все, что кипело в сердце писавшего или мелькало в его воображении. После этого несколько указаний в развитие главной мысли сами собою придут вам в голову, если только вы не нашли нужным заранее подготовить несколько сильных слов или яркий образ.
* * *
Не следует, однако, преувеличивать значение характеристики, хотя бы и самой верной. "Истинные друзья, испытанные слуги надежны,– говорит Шопенгауэр,– кто раз совершил известный поступок, тот при таких же обстоятельствах вновь совершит его, будь это доброе или злое дело". И как ошибается мудрец! Басманов был верен царю Борису, изменил царю Федору и умер, защищая царя Лжедимитрия. Бухгалтер юго-западных железных дорог Паникаровский отвез из Петербурга в Берлин 50 миллионов золотом, не утаив ни полушки, а спустя несколько месяцев проиграл в карты и, может быть, частью присвоил около 200 тысяч рублей. Кто скажет, когда он был самим собою и когда изменил себе? Басманов и Паникаровский – одно и то же; про каждого можно сказать: не злодей и не Катон; обыкновенные люди; следовательно, нетвердые люди.
Если быть откровенным, надо признать, что большинство окружающих нас только исправляет должность человека, и притом делает это далеко не удовлетворительно. В нравственном отношении они представляют не золотую середину, а малоценную посредственность: не очень добрые и не слишком злые, не слишком честные и не совсем мошенники; умственные способности у большинства бывают ниже среднего. Но и более развитые, цельные и твердые люди часто изменяют себе. В рукописях того же Шопенгауэра сохранился отрывок с несколькими короткими замечаниями по этому поводу; они очень интересны для судебного оратора. Он пишет: "У каждого человека свой характер; у многих – очень определенный и своеобразный. Но они не всегда бывают ему верны; не всегда говорят и действуют сообразно своей личности (индивидуальности). Под влиянием перемены в состоянии здоровья, в душевном настроении человек не в одинаковой мере проявляет свои настоящие свойства; какое-либо особое воздействие может на некоторое время придать его характеру чуждый ему оттенок. Поэтому Ларошфуко имел полное право сказать: on est quelquefois aussi different de soimeme que des autres. В отдельных случаях умный может поступить как глупец, храбрый как трус, упрямый – с уступчивостью, грубый и жестокий – с нежностью и мягкосердечием *(83) .
Как это верно, и как часто мы говорим: неужели он мог это сделать? Это так не похоже на него.
Здесь – исходная точка оратора в нравственной оценке преступления. Его первый вопрос к самому себе – это: было ли преступление естественным отражением характера и других личных свойств подсудимого, как у Матрены в драме Толстого и у леди Макбет, или оно было противоречием его природе, как у Позднышева и Раскольникова; поступил ли он согласно или наперекор своей настоящей личности. Ответ на этот вопрос, конечно, заключается в характеристике подсудимого. Если преступление совершено негодяем, обвинение может быть сурово; защите остается заботиться о каком-нибудь смягчении ответственности (дела Тропмана, Полуляхова, Смурова); если преступник, хотя бы убийца,– добрый и честный человек, все трудности на стороне прокурора. Но в обоих случаях оратор, находящийся в невыгодных условиях, должен держаться действительности. Это крайне трудно, особенно для обвинителя. Сказать: да, я знаю, что это хороший человек; уверен, что, будучи оправдан, он станет заботиться о детях убитого как о своих собственных, что он воспитает тех и других добрыми и честными людьми; я знаю, что каторга не будет для него бoльшим наказанием, чем сознание своего преступления и вечные укоры совести; знаю, что вдова убитого простила его, и все-таки требую каторги – сказать это нелегко. Обвинять, произнести хорошую речь в таком деле неимоверно трудно. Я не знаю, как это делается, и охотно послушал бы всякого, кто мог бы научить меня этому, но утверждаю, что обвинитель обязан признать нравственные достоинства подсудимого.
Краткость характеристики отнюдь не есть достоинство в судебной речи, коль скоро с личностью связано объяснение дела. Наши лучшие ораторы нередко ограничивались одним намеком на самое событие преступления, отдавая все свое внимание характеристике и психологии. Таковы речи Спасовича по делу Александры Авдеевой, Андреевского по делу Тарновского; отчасти речь Громницкого по делу Александра Тальма. Такие мастера не могли говорить лишнего, а мы на этих примерах видим, что они совсем не заботились о краткости. Итак, если оратор признал, что характеристика известного лица нужна для дела, он должен обработать ее самым тщательным образом; необходимо, чтобы у присяжных составилось и укрепилось именно такое представление о человеке, которое нужно оратору. Его противник, конечно, представит того же человека в ином виде. Но это не значит, что второе изображение заслонит первое, или наоборот. В этом, напротив, благоприятное условие для обоих ораторов. Они могут быть оба правы, если только будут оба правдивы и осторожны. Само собой разумеется, что вслед за подробным, неторопливым разбором характера действующих лиц надо найти для каждого образное или сильное выражение, которое объединяло бы в себе сказанное. Так, Громницкий называет Александра Тальма бешеным, Спасович Авдееву – существом, едва походящим на недоразвитого человека; про Ольгу Палем Карабчевский говорит: безалаберный комок нервов.
