Два подростка, двенадцати и четырнадцати лет, обвинялись в поджоге магазина с застрахованным товаром по подстрекательству владельца; оба сознались на судебном следствии, и один из них передал разговор их между собой, когда они остались на ночь в пустой лавке для исполнения хозяйского поручения.
– Васька!
– Что?
– Хозяин велел поджечь товар…
– Что ты врешь?
– Чего вру? Велел…
– Страшно…
– И мне страшно. Велел… и т. д.
Мальчик говорил отрывистым, испуганным шепотом, не глядя на присяжных. Он, видимо, переживал вновь свое состояние перед поджогом; казалось, и тут его колотила лихорадка. Обвинителю, конечно, оставалось только повторить это признание слово в слово. Если бы присяжные собственными глазами видели, как мальчики разложили тряпки, стружки, разлили керосин и подложили огонь, они не испытали бы того волнения, какое вызвал в них рассказ жалкого ребенка.
В большинстве случаев, однако, свидетели дают отрывочные и бесцветные объяснения, неудачные ответы, а не картины. Не всякому дано и не всякий обязан быть искусным рассказчиком; оратор обязан обладать этим нехитрым уменьем. Когда факты картинны сами по себе, их надо передать с полной непосредственностью, как можно проще; если в событии недостает красок, оратор должен найти их.
В маленькой усадьбе, на краю города, жила старуха с девушкой-прислугой и дворником. К ним пришел ночевать знакомый мужик; его поместили в дворницкой. Ночью он убил дворника и стал ломиться к женщинам; старуха в испуге металась по сеням, девушка ухватилась за расшатанную дверь и прижалась к косяку, чтобы удержать ее на запоре. Убийца разбил стеклянный верх двери, просунул руку в отверстие и, поймав несчастную за волосы, тянулся к ней с топором в другой руке. Обвинитель говорил это присяжным так, как написано здесь; он только понизил голос и под влиянием волнения говорил с расстановкой; но в зале прошел холод ужаса. Всякий искусственный прием мог бы только ослабить впечатление.
В этих простых описаниях сильных сцен следует иметь в виду одно: чтобы произвести впечатление, они не должны быть слишком кратки. Но подробностей не надо; они уже известны слушателям, и картина, которую вы рисуете, сложится в их воображении по двум-трем чертам.
Если событие яркое, но обыкновенное, описание должно быть заменено быстрым наброском.
Возьмем одно из тех многочисленных дел, где истина остается недоступной ни суду, ни прокурору, ни присяжным. Юноша Александр Мерк увлекся молоденькой мастерицей Антоновой. Его родители сдали ей комнату у себя в квартире. Потом он охладел к ней, а его дядя по матери, Никифоров, страстно влюбился в нее. Девушка дошла до такой ненависти к Мерку, что требовала от Никифорова яда для отравы, и кончила тем, что ценою своей любви выманила у него револьвер. Ночью 31 декабря 1906 г. они втроем встречали Новый год; в два часа ночи Антонова прибежала в дворницкую и заявила, что Никифоров в ссоре застрелил Мерка. Следствием было установлено, что во время убийства у Никифорова и Антоновой было два револьвера; один из них исчез. Никифоров утверждал, что убийство было совершено им без соучастия Антоновой; но они были преданы суду по 13 и 1452 ст. Уложения. Как передаст обвинитель сцену преступления? Конечно, без затруднения. Что там было? – спросит он; если бы кто из нас был случайным свидетелем смерти Александра Мерка, что увидал бы он? Двух мужчин и девушку за ужином в известной вам домашней обстановке. Принужденная веселость разговора, смутная тревога юноши, может быть, предчувствующего конец, неподвижность другого полупьяного собеседника; раз-другой – злобный огонек нетерпения в глазах девушки, и вдруг – у нее в руке револьвер. Выстрел, другой, и раненый юноша хватается за голову. Представим себе, что у обвинителя твердо сложилось убеждение, что стреляли оба: и Никифоров, и Антонова. Это подтверждалось пропажей второго револьвера; скрыть его можно было только с целью утаить, что из него также был произведен выстрел. Вместо слов: у нее, обвинитель сказал бы: у обоих, и в приведенных выше трех строках также было бы сказано все, что нужно. Ибо надо только указать направление и дать толчок воображению слушателей; остальное – их дело. В обоих случаях убийство рисуется перед глазами быстро, живо, отчетливо; воображение не стеснено навязчивой точностью описания и потому работает свободно и легко. Несомненно, что каждый из присяжных увидал бы сцену не так, как все прочие. Но каждое из четырнадцати изображений, отличаясь в мелочах, своими существенными чертами вполне будет соответствовать словам прокурора. Этого мало. Присяжные знают, что обвинитель не может сказать им, кто попал, кто промахнулся. Но обвинитель убежден, что нравственной виновницей была женщина; тогда ранее отмеченные им факты и соображения сами собою подскажут воображению присяжных, что она стреляла спокойно, наведя дуло на ненавистного юношу, стреляла, чтобы убить, а пьяный сообщник ее стрелял наудачу, стрелял, не зная, для чего. Возьмем ту же сцену с точки зрения защиты. Вы знаете, господа присяжные заседатели, что на столе закуска и водка; все пьют, чокаются, поздравляют один другого с наступающим Новым годом; совершенно издерганный нравственно Никифоров пьет много; Мерк раздражителен и также не вполне трезв; Антонова болезненно возбуждена. Одно какое-нибудь случайное слово, резкий ответ, может быть, вызывающий смех Антоновой, и вдруг – удар ей в лицо. Мгновение, и за ударом выстрел, и… пьяный Никифоров до сих пор не в силах отдать себе отчет о том, как выхватил револьвер, как нажал на спуск.
Опытные ораторы всегда, когда можно, избегают точных описаний в драматических местах. Если же этого требует дело, то есть когда фактические подробности являются доказательством или подтверждением известного положения обвинения или защиты, описание более походит на медицинский акт, чем на картину. Так, конечно, и должно быть, ибо в этих случаях оратор обращается не к фантазии, а к рассудку слушателей. Образцом этого является описание последней сцены в речах обвинителя и защитника по делу об убийстве статского советника Чихачова.
О непрерывной работе
Заметьте, читатель, что вся указанная выше работа должна быть сделана на ногах, когда вы бродите по улицам или шагаете из угла в угол по своей комнате. А теперь надо взяться за перо. Напишите каждое основное положение на отдельном листе бумаги в виде заглавия и затем записывайте под ним то, что может служить его доказательством, развитием или украшением. Через день или два или через неделю, как придется, в свободную минуту пересмотрите эти листы, перечтите записанное, прибавьте еще несколько строк. Вложите каждый заглавный лист в особую обложку и вкладывайте туда все хорошие наброски, которые будут являться у вас по каждому отдельному тезису.
Те речи, которые кажутся нам сказанными так легко и просто, на самом деле составляют плод широкого общего образования, давнишних частых дум о сущности вещей, долгого опыта и, кроме всего этого,– напряженной работы над каждым отдельным делом. Конечно, прирожденный талант не подчиняется этим условиям; но для обыкновенных смертных иного верного пути к преуспеванию в искусстве нет. Не только в пылу судебных прений, но и при спокойном чтении образцовых речей трудно составить себе верное представление о предварительной работе, скрытой в их изящной форме; в них больше содержания и больше искусства, чем кажется. Читая классиков на школьной скамье, мы с иронией относились к восхищению старого преподавателя, находившего в гекзаметрах такие тонкости, о которых, казалось, и не подозревали Гомер и Вергилий; однако правы были не мы. Такие же не всякому заметные и понятные красоты и тонкости рассыпаны без счета и в современных речах настоящих судебных ораторов. Если хотите проверить это, проследите, какими именами, эпитетами и описательными выражениями обозначается убитая женщина в речи Андреевского по делу Андреева; вы убедитесь, что в каждом месте взято с искусным расчетом наиболее выгодное для оратора выражение. Откройте сборник А. Ф. Кони и перечтите со вниманием любой отрывок. Вы изумитесь обилию частностей, внесенных в изложение одной общей мысли. В каждой строке то удачное выражение свидетеля, то неожиданный афоризм, то образ, то остроумное соображение. Все эти частности сливаются в несколько основных положений, которые в свою очередь смыкаются клином в направлении главного вывода. Это всесокрушающая македонская фаланга *(73) . Она действует как один человек; но сколько отдельных людей, щитов, мечей и копий в этом единстве, чего стоило военачальнику достигнуть его!
