Услышав последние слова, я подбежал к нему, как маленький, кинулся ему на шею и тысячу раз поцеловал его ледяную щеку, невзирая на его насмешливую, презрительную улыбку.

Наконец его руки застыли, как металл. Сегодня – никаких кровавых игр. Мне нужно учиться. Необходимо наверстать упущенное за день.

А он должен был встретиться с подмастерьями, вернуться к своим делам, к гигантскому холсту, над которым работал. Я сделал так, как он велел.

Но задолго до наступления утра я заметил в нем перемену. Остальные давно ушли спать. Я послушно переворачивал страницы книги, когда увидел, что он пристально смотрит на меня со своего кресла, словно зверь, словно какой-то хищник вытеснил из его души все человеческое и оставил только голод... Глаза Мастера остекленели, шелковые губы, внутри которых по мириадам тропинок бежала кровь, превратились в две тонкие багровые полоски...

Он поднялся как пьяный и совершенно чужой, не свойственной ему походкой направился ко мне, вызвав в душе леденящий ужас.

Его пальцы вспыхивали, сжимались, манили...

Я побежал к нему. Он поднял меня обеими руками, мягко сжал в объятиях и уткнулся лицом мне в шею. Я почувствовал его всем телом – от кожи головы до кончиков пальцев ног.

Куда он меня бросил, я не понял. Не то на нашу кровать, не то на поспешно собранные в кучу подушки в соседней комнате.

– Дай ее мне, – сонно попросил я и отключился, едва почувствовав, как она потекла мне в рот...

Он сказал, что мне следует посетить бордели и узнать, что значит совокупляться по-настоящему, а не в играх, как мы делали с мальчиками.

В Венеции таких мест было много, дело было поставлено на широкую ногу, что позволяло получить изысканное наслаждение в самой роскошной обстановке. Общепринято было считать, что подобного рода развлечения в глазах Христа не слишком большой грех, и молодые щеголи посещали эти заведения не таясь.

Я знал один дом с особенно изящными и искусными женщинами – высокими, пышнотелыми, светлоглазыми красавицами с севера Европы. Некоторые из них обладали совсем светлыми, практически белыми волосами – считалось, что они во многом отличаются от итальянок, которых мы видели каждый день. Не знаю, насколько важным такое отличие было лично для меня, так как с того момента, как попал в Венецию, я был просто ослеплен красотой итальянских мальчиков и женщин. Венецианские девушки с лебедиными шеями, с замысловатыми взбитыми прическами, в широких прозрачных вуалях оказались практически неотразимыми. Однако в борделе можно было встретить самых разных женщин, а суть игры заключалась в том, чтобы одолеть столько, сколько получится.

Мой господин отвел меня в это место, заплатил за меня целое состояние в дукатах и сказал полногрудой очаровательной хозяйке, что заберет меня через несколько дней. Дней!

Я бледнел от ревности и сгорал от любопытства, глядя, как он уходит, как неизменно царственная фигура в знакомом малиновом плаще садится в гондолу и хитро подмигивает мне, в то время как та уносит его прочь.

В результате я провел целых три дня в доме самых сладострастных девиц Венеции – спал до полудня, сравнивал оливковую кожу с белой, позволял себе неспешный осмотр волос в нижней части тела каждой из красавиц, отличая шелковистые от более жестких и вьющихся.

Я научился мелким прелестям наслаждения – например, как приятно бывает, когда в соответствующий момент тебя покусывают за грудь (слегка, причем не вампиры) или любовно подергивают за волосы под мышками. Мои гениталии намазывали золотистым медом, и его тут же слизывали хихикающие ангелы...

Конечно, там имели место и более интимные приемы, в том числе и совершенно бесстыдные акты, которые, строго говоря, считались преступлениями, но в этом доме служили не более чем разнообразными дополнительными украшениями в принципе не выходящих за рамки дозволенности, но дразнящих празднеств. Все делалось элегантно. Повсюду стояли большие глубокие деревянные кадки, и в любое время можно было принять горячую ванну; на поверхности ароматизированной, подкрашенной в розовый цвет воды плавали цветы, и я периодически сдавался на милость стайки мягкоголосых женщин, которые ворковали вокруг меня, как птички на карнизе, словно котята облизывали с ног до головы и завивали мне волосы, накручивая их на пальцы.

Я был маленьким Ганимедом Зевса, ангелочком, сошедшим с непристойной картины Боттичелли. (Многие из них, кстати сказать, висели в этом борделе, спасенные от «очистительных» костров тщеславия, устроенных во Флоренции непрошибаемым реформистом Савонаролой, подстрекавшим великого Боттичелли ни больше ни меньше... как сжигать свои прекрасные произведения!) Я был херувимом, упавшим из-под купола собора, венецианским принцем (хотя на самом деле таковых в Республике не существовало), брошенным врагами в руки прелестниц, дабы те распалили в нем желание и тем самым сделали его совершенно беспомощным.

А накал моего желания постепенно рос. Если уж кому-то суждено до конца дней оставаться просто человеком, то что может быть веселее, чем валяться на турецких подушках с такими нимфами, которых большинство мужчин видят только мельком, да и то лишь в волшебном лесу своих мечтаний.

Вино было великолепным, пища – просто чудесной, причем в меню входили изобретенные арабами подслащенные блюда со специями, а в целом кухня была намного экстравагантнее и экзотичнее, чем в доме моего господина.

(Когда я рассказал ему об этом, он нанял четырех новых шеф-поваров.)

Я, очевидно, спал, когда за мной явился Мастер и как всегда загадочным образом перенес меня домой, так что я проснулся уже в собственной постели.

Не успев открыть глаза, я понял, что, кроме него, мне никто не нужен. Такое впечатление, что греховные утехи последних нескольких дней только воспламенили меня, усилили плотский голод и возбудили желание посмотреть, отреагирует ли его восхитительное белое тело на изученные мной более тонкие приемы. Когда он наконец пришел ко мне под полог, я набросился на него, расстегнул на груди рубашку и впился губами в его соски, обнаружив, что, несмотря на свою поразительную белизну и холодность, они чрезвычайно мягкие, нежные и, несомненно, естественным на первый взгляд образом связаны с корнями его желаний.

Он лежал спокойно и грациозно, позволяя мне играть с ним так же, как играли со мной мои наставницы. Когда же он наконец приступил к своим кровавым поцелуям, они полностью затмили все мои воспоминания о человеческих ласках, и я лежал в его объятиях такой же беспомощный, как и всегда. Казалось, в эти моменты наш мир не просто становился царством плоти, но и оказывался во власти чар, не подчиняющихся никаким законам природы.

На исходе второй ночи, ближе к утру, я нашел его в студии, где он рисовал в одиночестве, в то время как ученики спали каждый в своем углу, как неверные апостолы в Гефсиманском саду.

Мои вопросы не заставили бы его прекратить работу. Поэтому я встал у него за спиной, обвил руками и, приподнявшись на цыпочки, прошептал прямо ему в ухо:

– Расскажи мне, Мастер, ты должен рассказать, как ты получил свою волшебную кровь?

Я слегка прикусил мочки его ушей и провел руками по его волосам. Он не отрывался от картины.

– Ты уже родился таким? Неужели мое предположение о том, что тебя... превратили... всего лишь ужасная ошибка?

– Прекрати, Амадео, – прошептал он, продолжая рисовать. Он увлеченно работал над лицом Аристотеля – бородатого лысеющего старца со своей великой картины «Академия».

– Бывает ли, господин, что ты испытываешь одиночество, побуждающее тебя с кем-нибудь поговорить, с кем угодно, – найти собеседника, друга, принадлежащего к той же, что и ты сам, породе, излить сердце тому, кто сможет тебя понять?

Он обернулся, пораженный моим вопросом.

– А ты, избалованный ангелочек? – Он понизил голос, чтобы сохранить в нем нотки нежности. – Думаешь, ты сможешь стать таким другом? Ты наивен! И останешься таковым до конца своих дней. У тебя невинное сердце. Ты отказываешься воспринимать истину, противоречащую глубокой неистовой вере, которая превращает тебя в вечного монашка, в мальчика-служку при алтаре...