– Ну, твоими бы устами мед пить! Посмотрим, – заключил Тропинин. – А если явится, я первый, предупреждаю тебя, возьму жалкую рогатину и вслед за другими пойду на этого «архистратига вождей и королей». И мы его поколотим, предсказываю тебе, потому что, в конце концов, Наполеон все-таки – один человек, одно лицо, а Россия целый народ…
Ф. Ростопчин
Мысли вслух на Красном крыльце[2]
Господи помилуй! Да будет ли этому конец? Долго ли нам быть обезьянами? Не пора ли опомниться, приняться за ум, сотворить молитву и, плюнув, сказать французу: «Сгинь ты, дьявольское наваждение! Ступай в ад или восвояси, все равно, только не будь на Руси!»
Прости Господи! Уж ли Бог Русь на то создал, чтобы она кормила и богатила всякую дрянь заморскую, а ей, кормилице, и спасибо никто не скажет. Ее же бранят все не на живот, а на смерть. Приедет француз с виселицы – все его наперехват, а он еще ломается; говорит: либо принц, либо богач за верность и веру пострадал, а он, собака, холоп, либо купчишка, либо подьячий, либо поп-расстрига, от страха убежал со своей земли. Поманерится недели две да и пустится либо в торг, либо в воспитание, а иной и грамоте-то плохо знает.
Боже мой! Да как же предки наши жили без французского языка, а служили верой и правдой государю и Отечеству, не жалели крови своей, оставляли детям в наследство имя честное и помнили заповеди Господни и присягу свою? За то им слава и царство небесное!
Спаси Господи! Чему детей нынче учат! Выговаривать чисто по-французски, вывертывать ноги и всклокочивать голову. Тот и умен и хорош, которого француз за своего брата примет. Как же им любить свою землю, когда они и русский язык плохо знают? Как им стоять за веру, за царя и за Отечество, когда они Закону Божьему не учены и когда русских считают за медведей? Мозг у них – в тупее, сердце – в руках, а душа – в языке; понять нельзя, что врут и что делают. Всему свое названье: Бог помочь – Bon jour; отец – Monsieur; старуха мать – Maman; холоп – Mon ami; Москва – Ridicule[3]; Россия – Fi donc[4].
Сущие дети и духом, и телом, так и состарятся.
Господи помилуй! Только и видишь, что молодежь одетую, обутую по-французски; и словом, и делом, и помышлением французскую. Отечество их – на Кузнецком мосту, а Царство Небесное – Париж. Родителей не уважают, стариков презирают и, быв ничто, хотят быть всё. Завелись филантропы и мизантропы. Филантропы любят людей, а разоряют мужиков; мизантропы от общества людей убегают в трактиры. Старухи и молодые сошли с ума. Всё стало каша кашей. Бегут замуж за французов и гнушаются русскими. Одеты, как мать наша в раю, сущие вывески торговой бани либо мясного ряду. Даже и чухонцы сказываются лифляндцами, а эти – немцами. Ох, тяжело! Дай Боже сто лет здравствовать государю нашему, а жаль дубины Петра Великого, взять бы ее хоть на недельку из кунсткамеры да выбить дурь из дураков и дур. Господи помилуй, согрешил, грешный.
Прости Господи! Все по-французски, все на их манер; пора уняться; чего лучше быть русским, не стыдно нигде показаться, хоть нос вверх, есть что порассказать, а слушать иной раз хоть не рад, да готов. Вишь, что за люди к нам ездят и кому детей своих мы вверяем! Того и смотрим, чтобы хорошо выговаривал, а в прочем хоть иконы обдери, ей-богу, стыд! Во всех землях по-французски учатся, но для того, чтоб уметь писать, читать и говорить внятно. Ну не смешно ли нашему дворянину покажется, если бы русский язык в такой моде был в иных землях, как французский; чтоб писарь Климка, повар Абрашка, холоп Вавилка, прачка Грушка и непотребная девка Лушка стали воспитывать благородных детей и учить их доброму. А вот, с позволения сказать, это-то у нас лет уже тридцать как завелось и, по несчастью, не выводится. Дожить, ей-богу, до беды.
Владыко мой! Да чего отцам и матерям хочется? Чего у нас нет, все есть или быть может. Государь милосердный, дворянство великодушное, купечество богатое, народ трудолюбивый. Россия известна лет с полтораста. А какие великие люди в ней были и есть! Все они знали и знают французский язык, но никто из них не старался знать его лучше русского…
Царь Небесный! Мало этово, вот еще вам. Слушайте, что такое Русь. Государь пожелал милиции – и явилась, да и какая! Не двенадцать тысяч, не пятьдесят, не осудите, – шестьсот двенадцать! Одета, обута, снаряжена и вооружена; а кто начальники? Кто чиновники? Русские дворяне, верные слуги государские, верные сыны Отечества, с грудью гордою, с рукой сильною. Потешили дух предков своих, кои служили верой и правдою под Казанью, под Полтавою, под каменной Москвой; миллионы посыпались; все вооружились и от Ледянова моря до Чернова от сердца и души закричали: «Все готовы, идем и побьем!»
Господи помилуй! Да что за народ эти французы! Копейки не стоит! Смотреть не на что, говорить не о чем. Врет чепуху, ни стыда ни совести нет. Языком пыль пускает, а руками все забирает. За которого не примись – либо философ, либо римлянин, а все норовит в карман; труслив, как заяц, шалостлив, как кошка; хоть немного дай воли – тотчас и напроказит. Да вот-то беда, что наша молодежь читает Фоблаза, а не историю; а то бы увидела, что во французской всякой голове ветряная мельница, гошпиталь и сумасшедший дом. На делах они – плутишки, а на войне – разбойники; два лишь правила у них есть: «Все хорошо, лишь бы удалось», «Что можно взять, то должно прибрать». Хоть немного по шерсти погладят, то и бунт. Вить что проклятые наделали в эти двенадцать лет! Всё истребили, пожгли и разорили. Сперва стали умствовать, потом спорить, браниться, драться; ничего на месте не оставили: закон попрали, начальство уничтожили, храмы осквернили, царя казнили, да какого царя – отца! Головы рубили, как капусту; все повелевали, то тот, то другой злодей. Думали, что это будет равенство и свобода, а никто не смел рта разинуть, носу показать, и суд был хуже Шемякина. Только и было два определения: либо в петлю, либо под нож. Мало показалось своих резать, стрелять, топить, мучить, жарить и есть, опрокинулись к соседям и начали грабить и душить немцев и венгерцев, итальянцев и гишпанцев, голландцев и швейцарцев, приговаривая: «После спасибо скажете».
А там явился Бонапарт; ушел из Египта, шикнул – и все замолчало. Погнал сенат взашей, забрал все в руки, запряг и военных, и светских, и духовных и стал погонять по всем по трем. Сперва стали роптать, потом шептать, там головой качать и, наконец, кричать: «Шабаш республика!» Давай Бонапарта короновать, а ему-то и на стать. Вот он и стал глава французская, и опять стало свободно и равно всем, то есть плакать и кряхтеть, а он, как угорелая кошка, и пошел метаться из углу в угол, и до сих пор в чаду. Чему дивить: жарко натопили, да скоро закрыли. Революция – пожар, французы – головешки, а Бонапарте – кочерга. Вот от тово-то и выкинуло из трубы. Он и пошел драть. Италию разграбил, двух королей на острова отправил. Цесарцев обдул. Прусаков донага раздел и разул, а все мало, весь мир захотел покорить, что за Александр Македонский? Мужичишка в рекруты не годится: ни кожи, ни рожи, ни видения, раз ударить – так след простынет и дух вон; а он таки лезет вперед на русских. Ну, милости просим!
Лишь перешел за Вислу, и стали бубновова короля катать, под Пултуском по щеке – стал покашливать, под Эйлау – по другой, и свету Божьева невзвидел. Думал потешными своими удивить, а наши армейские так их утешили, что только образцовых пустили живых. Слава тебе, российское победоносное христианское воинство! Честь государю нашему и матушке-России! Слава вам, герои российские, – Толстой, Кожин, Голицын, Дохтуров, Волконский, Долгорукий! Вечная память, юноша храбрый Голицын! Молодые у тебя научатся, братья тебе позавидуют, старики вздохнут не раз, разделят печаль тяжкую с отцом твоим, матерью и не скроют от них слезы горькие о несчастной судьбе твоей. Радуйся, царство Русское! Всемирный враг пред тобою уклоняется, богатырской твоей силой истребляется! Он пришел, как свирепый лев, хотел все пожрать; теперь бежит, как голодный волк, только озирается и зубами пощелкивает. Не щади зверя лютова, тебе – слава и венец, ему – срам и конец. Ура, русские! Вы одни – молодцы. Победа пред вами, Бог с вами, Россия за вами.
